– Олигофрения, – четко и медленно повторил вслед за ней
мальчик.
Он выговаривал все до одной буквы, не картавил. Доктор
сильно вздрогнула и уставилась своими близорукими без очков глазами на немого
звереныша. Коля Козлов смотрел на нее спокойно, как бы оценивающе, уже без
всякой улыбки. И больше не сказал ни слова.
В детскую память накрепко врезалось острое, жгучее
удовольствие, которое он испытал, когда на лице большой важной тетки в белом
халате мелькнули ужас и растерянность. До этого момента ничего не вызывало в
его душе такой бури эмоций. Тогда он не понимал, что за это удовольствие
расплатился пожизненным приговором. Для него, четырехлетнего, слово
«олигофрения» еще ничего не значило, кроме причудливого, красивого сочетания
звуков.
Жизнь в Доме малютки и в детдоме, куда его перевели после
года, была крайне бедна впечатлениями и тем более удовольствиями. Общие игрушки
не радовали. Они были общие, а значит, тебе не принадлежали. Еда давала на
время приятное, теплое чувство сытости, но радостью это тоже назвать нельзя.
Сверстники казались расплывчатыми смутными тенями в однообразной казенной байке
какого-то тошного серо-коричневого цвета. От первых лет жизни в памяти остался
только запах хлорки, белые халаты нянек, бритые головы соседей сквозь прутья
казенных кроваток.
В специнтернате сирот-первоклашек было чуть больше половины.
Остальные дети оказались «домашними», как бы полуброшенными. Далеко не всех
родители забирали домой на выходные и на каникулы. Однако моментально возникало
жестокое деление на две касты: «домашние» и «детдомовские».
У большинства «домашних» родители были запойными
алкоголиками, дома жизнь их оказывалась еще невыносимее, чем в интернате. Они
возвращались избитыми, в синяках и ссадинах, набрасывались на интернатскую еду
со звериной жадностью. Но все равно они считались детьми первого сорта.
И вот тут Коля Козлов в полной мере осознал свое абсолютное
врожденное одиночество. У него нет и никогда не было матери, никакой, даже
вечно пьяной, безобразно лохматой и вонючей. Никакой вообще. Никому в этом мире
нет до него дела. Он люто возненавидел баловней судьбы, «домашних» детей.
Сироты начинали звать мамами всех подряд взрослых женщин –
педагогов, нянек, уборщиц, медсестер. Каждой они заискивающе заглядывали в
глаза и осторожно спрашивали:
– Ты моя мама?
– Нет, – отвечали им.
– А где моя мама? – с простодушной хитростью спрашивал
ребенок, хотя прекрасно понимал, какой получит ответ.
– У тебя мамы нет. Тебя воспитывает государство.
Сам Коля никого мамой не называл и глупых вопросов не
задавал. Когда при нем это делали другие, ему становилось противно, но
одновременно он чувствовал свое превосходство. Он никогда не станет
выклянчивать чужое ласковое слово, ему не надо, чтобы его гладили по головке из
жалости.
Каждый день воспитанникам интерната полагалось для
профилактики пить таблетки, которые медленно, но неотвратимо калечили мозг.
Считалось, что без медикаментозного вмешательства эти дети существовать не
могут, становятся неуправляемыми и агрессивными.
Про таблетки Коля понял сразу, что пить их нельзя. Другие
пили покорно, не задумываясь. Про психушки и уколы рассказывали ужасы в темной
спальне ночами. А таблетки считались безобидными. Однако Коля их не пил,
единственный из всех, хотя сам пока точно не знал почему. Он научился ловко
прятать таблетки за щекой, так, что даже бдительная медсестра, заглядывая в
рот, ничего не замечала. Он находил способ потихоньку выплюнуть и выбросить
таблетки и после этого обязательно полоскал рот. Чутье подсказывало ему, что
никто из сверстников не должен знать про его хитрость. Обязательно донесут
медсестре или педагогам.
С рождения в Коле был заложен мощнейший инстинкт
самосохранения, не только физического, но и интеллектуального. Он чувствовал:
чтобы выжить, надо оставаться умным, не превращаться в дебила. Ему казалось,
именно этого добиваются все, кто его окружает.
Дети хотят, чтобы он стал таким же, как они. Им обидно, что
он умней. Взрослым удобно, если он тупой и послушный. Все – враги. Все хотят
ему зла. Но он сильный и умный, он должен перехитрить и победить.
Умственно отсталых детей учили не особенно старательно. У
них были специальные учебники – для вспомогательной школы. Коля освоил грамоту
по такому спецбукварю за две недели. Через месяц он читал по слогам. Через два
месяца прочитал весь букварь, от корки до корки. На уроках он отвечал лучше
всех. Это никого не удивляло и не радовало.
Однажды в третьем классе, прочитав на доске условие
контрольной задачки, он громко произнес:
– Ну-у, фигня! Любой придурок решит.
– Ты что, Козлов, самый умный? – вяло пойнтересовалась
учительница.
– Да, – просто ответил он, – здесь я самый умный.
Учительница взбесилась, поставила его в угол на весь урок. И весь урок класс
был занят тем, что грубо потешался над «самым умным олигофреном». Когда
какая-то «домашняя» девочка высказала идею набить «умному» морду, Коля спокойно
вышел из угла, не обращая внимания на учительницу и на детей, подошел к
девочке, сильно ударил ее носом о парту и спокойно вернулся в свой угол. При
этом он испытывал такое же жгучее удовольствие, как когда-то в детдоме,
растоптав очки важной докторши. Но вскоре он понял, какова расплата за такой
вот минутный кайф.
Учительница поволокла его за шиворот в спальню, бросила на
кровать и отправилась за медсестрой. Оставшись один, он поудобней улегся на
застеленной кровати и стал спокойно ждать, что будет дальше.
Ждать пришлось недолго. Через несколько минут в спальню
вошли медсестра и воспитательница.
– Козлов, – сказала воспитательница, – ты наказан. Гулять
сегодня не пойдешь. Встань.
«И всего-то! – обрадовался Коля. – Подумаешь, фигня какая!»
Вставать он не собирался, даже бровью не повел.
– Встань, Козлов, – повторила воспитательница. Он продолжал
лежать, удобно раскинувшись на койке. Медсестра молча наклонилась над ним,
расстегнула штаны и стала их стягивать. Тут до него дошло, что сейчас
произойдет. Его разденут догола и унесут всю одежду.
Прозвенел звонок, и в спальню стали заглядывать любопытные
лица одноклассников. Медсестра и воспитательница не чувствовали никакого
сопротивления и спокойно его раздевали. Брюки были почти сняты, и тут Коля,
изловчившись, брыкнул обеими ногами мягкий живот медсестры. Одновременно, легко
размахнувшись, он вмазал кулаком в лицо воспитательницы. Обе женщины
растерялись от неожиданности и боли. А он уже ловко натянул штаны, вскочил на
ноги и бросился вон из спальни, разбросав сгрудившихся у двери детей.
