Войдя в свой маленький кабинет, все еще украшенный портретом
Ленина и почетными грамотами в деревянных рамках, Головкин первым делом снял
пиджак, брезгливо осмотрел полинявший ворот. Даже на пальцах остались мерзкие
голубоватые пятна.
– Вот ведь дрянь какая, – пробормотал он себе под нос,
повесил пиджак на плечики, надел синий сатиновый халат и уселся за стол.
Позавчера вечером, наглотавшись снотворного в купе поезда
Прага – Москва, засыпая тяжелым, нездоровым сном, он сказал себе: «Потом. Все
потом. Я отдохну после безумной гонки, приду в себя и попробую спокойно
обдумать ситуацию».
Потом он ехал еще день, до вечера, и вроде было у него время
подумать. Но соседи по купе громко разговаривали, играли в карты, настойчиво
предлагали ему выпить. Он убеждал себя, что это мешает думать, что в такой
обстановке невозможно сосредоточиться, но уже ясно понимал: вранье, отговорки.
Вариантов нет, думай не думай, хоть мозги вывихни, на этот раз нет никаких
вариантов.
Выйдя из поезда в Москве на Белорусском вокзале, он
продолжал малодушно врать себе, что дома он тоже не сумеет собраться с мыслями.
Мрачное, нервозное молчание жены не даст ему сосредоточиться. И действительно,
за две недели, пока он был в Праге, дома ничего не изменилось. Жена продолжала
свой демонстративный бойкот, холодильник был пуст.
Илья Андреевич опять выпил сильное снотворное и забылся
тяжелым сном. Проснулся он рано, по дороге на работу позавтракал в пиццерии и
опять сказал себе, что вот наконец сейчас, заперевшись в своем тихом уютном
кабинете, он сумеет сосредоточиться. Выход должен быть. Надо только как следует
пошевелить мозгами.
Но, когда он остался один и ничего уже не мешало шевелить
мозгами, ему вдруг почудилось, что в окошко кабинета за ним неотрывно следят,
наблюдают и видят не только выражение его лица, но даже мысли могут прочитать.
Паника, которая жила в нем все эти дни, поднялась в душе
новой тошнотворной волной. Илья Андреевич считал себя человеком трезвым,
разумным, крайне осторожным. И не мог понять, почему на пятьдесят седьмом году
жизни, пройдя огонь и воды, выбравшись живым и невредимым из самых немыслимых
передряг, он умудрился так смертельно вляпаться.
* * *
Антону Курбатову приснился совершенно идиотский сон. Сны ему
вообще снились редко, и были они обычно какие-то мутные, черно-белые,
бессмысленные. Просыпаясь, он уже ничего не помнил. А тут – вскочил среди ночи
в холодном поту, стал хлопать глазами в темноте.
Рядом, приоткрыв рот и по-детски положив ладонь под щеку,
крепко спала Оля. Из шикарных Галюшиных хором пришлось перебраться сюда, в
однокомнатную Ольгину квартирку в Чертанове. Сановный Галин супруг вернулся из
Стокгольма. А у Ольги никакого супруга не было. Клетушка в Чертанове и ее
тридцатипятилетняя хозяйка всегда были к услугам Антона. В любое время суток он
мог заявиться сюда и жить, сколько захочется. Но Антон старался не
злоупотреблять Ольгиным гостеприимством. Одинокая независимая дама,
врач-уролог, кандидат наук, Ольга Тихонова больше всего на свете хотела стать
женой красивого легкомысленного предпринимателя Антона Курбатова, который был
младше ее на четыре года и к семейной жизни совершенно не пригоден.
Как женщина умная и тактичная, Ольга никогда не заводила
разговоров о браке впрямую. Но она постоянно намекала, мягко, тонко, как бы
между прочим. Однако для свободолюбивого Антона этих намеков было вполне
достаточно, чтобы появляться в Чертанове редко и не задерживаться надолго.
Стараясь не разбудить Ольгу, он тихонько вылез из-под
одеяла, накинул на голое тело махровый Ольгин халат, висевший на стуле,
отправился на кухню, зажег маленькое бра под соломенным абажуром, налил в
кружку воды из холодного чайника, выпил залпом, уселся на широкую деревянную
лавку и закурил.
Идиотский сон не выходил из головы. Он был такой яркий и
конкретный, что Антон даже познабливать стало от ужаса. Ему приснилось, будто
они с Дениской несутся по старой Праге, по знакомым улицам. Бежать тяжело, ноги
во сне кажутся ватными, не слушаются, но за ними гонится кто-то страшный, с
черными провалами вместо глаз. Антону хотелось закричать, позвать на помощь, но
вместо крика получался какой-то беззвучный хрип. А Денис отставал, без конца
спотыкался и вдруг исчез совсем. Антон оглянулся, а брата нет рядом. Во сне
Антону показалось, что брата вообще больше нет, никогда не будет.
– Чушь, фигня какая-то, – сказал он себе вслух и подошел к
окну.
Уже светало. С высоты тринадцатого этажа все казалось
маленьким, игрушечным. Стандартное четырехэтажное здание школы выглядело белым
кубиком, качели и домики детской площадки напоминали детали пластмассового
конструктора.
Коробки новостроек уходили вдаль, в бесконечность, и зыбкий
пасмурный рассвет делал их призрачными, нереальными, будто кто-то расчертил
пространство на аккуратные прямоугольники, а на самом деле нет там никаких
домов, никаких людей, просто черно-белый плоский рисунок.
На Антона вдруг накатило ощущение пустоты и одиночества. Он
вспомнил, как в детстве его одного отправили на месяц в Болгарию, в детский
санаторий на берегу Черного моря. Денис сломал ногу, у него был какой-то
сложный двойной перелом, и он весь месяц лежал в больнице в Праге. Антону было
семь, Денису шесть. Ни до этого месяца, ни после братья не расставались так
надолго.
Антону в санатории не нравилось. Ему было одиноко и неуютно.
Там отдыхало много детей из России, но он не мог ни с кем подружиться. Многие
часы он проводил, стоя у высокого забора, втиснув лицо между металлическими
прутьями и глядя на небольшое кукурузное поле, которое шло по обеим сторонам
шоссе. И вот однажды он увидел, как бежит по шоссе мальчик лет шести, худой,
маленький, с темно-русым ежиком волос. Он даже закричал: «Дениска!», стал
протискиваться сквозь прутья забора. Мальчик подбежал ближе, засмеялся, крикнул
что-то по-болгарски. Это, конечно, был не Дениска.
Чувство обманутости, брошенности, безнадежного сиротства
долго потом не проходило. Оно так и осталось в нем на всю жизнь, где-то на самом
донышке души. Когда у него, взрослого, бесшабашного, независимого, случались
серьезные неприятности, а брата рядом не было, он опять на несколько минут
превращался в семилетнего Антошку, втиснувшего лицо между прутьями забора и
глядящего на кукурузное поле…
Он докурил до фильтра, поеживаясь, вернулся в комнату,
нырнул под одеяло, прижался лбом к Ольгиному теплому плечу. Она что-то
пробормотала во сне, повернулась, обняла его за шею.
«А может, и правда жениться на ней? – неожиданно подумал он.
– Из нее выйдет отличная жена».
Но он тут же отогнал от себя эту дурацкую мысль и удивился,
как сильно подействовал на него странный противный сон. Он ведь никогда не был
суеверным, плевал на всякие приметы, предчувствия. Это Дениска верил в
интуицию, в сны, в прочую мистическую муть.
