Вопреки обещаниям содрать шкуру заживо, Генрих, размягченный стихами, вновь посетил парилку. А когда мы возвратились в королевские покои, его не узнала любимая борзая Жозефа. Собака сначала прижалась к стене, потом оглушительно залаяла – привыкла, бедная, к запаху немытого тела, облитого стаканом духов. Впрочем, за духами не заржавеет.
Казалось бы, игривый ум распаренного монарха должен был сосредоточиться на делах будущей коронации и похотливым устремлениям в отношении Чарторыйской, но неисправимый Генрих вдруг вспомнил о других женщинах. Он истребовал бумагу и писчий набор, чтобы отправить письма парижской возлюбленной Марии Клевской и, конечно же, встреченной по пути в Краков Луизе Лотарингской, рассыпался в заверениях преданности и восхищения, в конце концов привлек меня как считающегося поэтом придумать самые возвышенные обороты для выражения чувств… А потом велел привести к нему парочку девиц легкого поведения, завезенных в Вавель из Парижа, с местными жрицами любви отношения еще как-то не наладились. Развлекать компанию остался Шико, а мы с де Келюсом отправились к маршалку Яну Фирлею планировать безопасность операции «Коронация».
Так каждый по-своему готовился к главному политическому событию года в Речи Посполитой.
Глава восьмая
Коронация и новый заговор
Любая расписанная заранее формальная процедура, где все решено и согласовано накануне, обычно навевает смертельную скуку, кроме единственного случая: ты знаешь, что во время церемонии тебя и твоих друзей намереваются убить.
Накануне потеплело. В кафедральный собор Вавеля, куда я наведывался чаще самых рьяных католиков в несбывшейся надежде увидеть Эльжбету, утром 21 февраля с внутренней дворцовой площади просочилась зябкая сырость, как, по словам местных, часто случается зимой в сером туманном Кракове. Мы с Шико, де Келюсом, королевскими гвардейцами и остальными французскими дворянами накинули теплые плащи, они скрыли панцири и кольчуги. Высокий ворот королевского камзола снабдили металлическим ошейником, кираса у Генриха с полпальца толщиной, монарху были не страшны ни удар в горло, ни удавка.
Но это не спасло, потому что опасность подкараулила нас с неожиданной стороны.
Ян Фирлей шагал за Генрихом с королевской короной в руках на расшитой подушечке. Не успели мы приблизиться к стоящему наготове архиепископу Якобу Уханскому, как коронный маршалок вдруг остановился, ломая процессию.
Он застыл на расстоянии вытянутой руки от меня, и я хорошо разглядел, как у пожилого воина от волнения затряслась длинная рыжая борода.
– Ваше величество! Перед тем, как мы продолжим церемонию, я требую подтверждения вами всех взятых на себя обязательств!
Генрих обернулся с кошачьей грацией, несмотря на изрядный вес доспехов. Рука упала на эфес шпаги – боевой, а не парадной. Бьюсь об заклад, у короля кровь вскипела от нетерпения прикончить изменника тотчас, не сходя с места, вырвать сердце прямо под церковными сводами… И плевать, как на Страшном суде оценят сей грех!
Я тоже приготовился к броску, но почувствовал, как рука Шико сжала мой локоть.
Фирлея немедленно обступили с двух сторон верные ему люди, прорваться к бунтарю сложно, разве что стремительным выпадом… А потом? Шляхты в зале толпилось больше, чем наших, сутолока на их стороне – в толчее изящное искусство фехтования на шпагах не играет особой роли. Анжу убьют, как и всех нас – свидетелей посполитого вероломства.
Мозги закипели в поисках выхода из ситуации. Это не дорога под Лодзью, в лес не нырнешь. В соборе мы в ловушке!
Так… Предположим, мы упокоим всех поляков на месте, включая проклятого Радзивилла Сиротку, благоразумно отступившего к выходу у часовни Сигизмунда. В лучшем случае половина французских дворян останется на ногах, кто-то с ранениями, другие падут… А дальше?
Словно угадав мои мысли, Ян Фирлей продолжил, и громовой голос мятежного протестанта вознесся к сводам католического храма:
– Взываю к благоразумию! Снаружи еще двести преданных мне жолнежей и двадцать пушек! Король, от вас не требуется ничего, что бы вы ни обещали раньше. Но ваши первые же деяния в Кракове вселяют сомнения – тверды ли вы в своем слове? – он раздвинул сообщников и шагнул вперед, не смутившись, что оказался на расстоянии удара даже не наших шпаг, а кинжалов.
У меня просто пальцы задрожали от желания пробить его череп насквозь, вонзив сталь под скулу, ниже блестящего шлема с плюмажем. Не сомневаюсь – у Шико и де Келюса тоже руки зачесались.
Маршалок тем временем приблизился к Генриху вплотную и провозгласил, перескочив с французского на латынь:
– Jurabis, rex, promisisti
[1].
Тишина… Все замерли. Вдруг стал слышен шум ветра за стенами храма и отдаленный лошадиный храп… Свинцовыми пулями падали мгновения, судьбы десятков, а то и сотен людей попали в зависимость от решения Генриха, всегда в таких случаях поддающегося скорее чувствам, а не разуму: продолжить жить в унижении от выходки Яна Фирлея или дать нам всем возможность умереть с честью…
Поколебавшись, Анжу выбрал жизнь и себе, и нам.
В паузе между официальными торжествами и вечерним празднеством круль Хенрик Валезы (он начал привыкать к этой, по его словам, «собачьей кличке») метался, как зверь в клетке, по своим апартаментам, сшибал банкетки и кресла ударами ног, бил дорогую посуду. Любимые борзые короля забились под стол, дрожали и не смели носа высунуть наружу.
– Видит бог, такого надругательства не испытывал еще не один монарх на коронации… Да что я теперь могу как король? Сходить по нужде не имею права без одобрения Сейма! Гореть им всем в пекле!
Потом его недовольство обрушилось на меня и шута, наши предсказания событий на коронации и особенно роль Яна Фирлея здорово разошлись с происшедшим.
Шико, которому тридцать с небольшим, по меркам оставленного мной мира выглядел лет на сорок. Высокий, но сдавленный со стороны висков лоб прорезала глубокая морщина раздумий. Упреки короля он пропустил мимо ушей.
– Я бы сказал – партия сыграна вничью. Замысел Радзивиллов провалился. Не знаю, что они вводили в уши Фирлею и какие тот давал им обещания, литовцы предвкушали, как всех французов вынесут из собора вперед ногами. Маршалок, думаю, решил действовать по-своему и преуспел. Для него король, готовый терпеть кальвинистов и прочих еретиков, гораздо милее, чем любой другой монарх. Со стороны протестантов мы на время в безопасности, а вот литовское католическое дворянство, боюсь, готово на самые безумные поступки.
– Сейчас же отправлю гонца к брату, пусть, как по весне просохнут дороги, шлет сюда двадцатитысячное войско. Я покажу этим заносчивым «ясновельможам»… Они узнают… Скоро узнают! Снесу их чертовы замки, самих вместе с семьями и любовницами отправлю османским туркам в рабство!
Генрих, когда он в ярости, полностью утрачивал женственность облика.
