Ифа не осознала, как приняла решение. Она лишь понимала, что подняла контракт за уголок, держа его на отлете, кончиками пальцев, словно он испускал какие-то токсины. И вот она уже сует его в синюю папку и кладет папку в коробку на самом верху шкафа с папками.
Войдя в комнату, Эвелин спросила:
– С контрактом закончила?
И Ифа, которой нужна была эта работа, так нужна (почему у нее не может быть хорошей работы, интересной, как у всех, будь проклят тот колдун, лопни он с брызгами), Ифа обернулась, улыбнулась доверительной полуулыбкой, сложила руки и сказала:
– Да. Все.
На складе Ифа вытряхивает коробки с пленкой на стол и начинает рассовывать по местам.
С того дня, за много месяцев, что она работает на Эвелин, синяя папка в коробке на шкафу распухла и разрослась. Каждый клочок бумаги, который передают Ифе, каждое письмо, которое она вскрывает, каждую просьбу, бланк или контракт, попадающий за порог, она кладет туда. Все, где есть цифры или значки доллара – чеки, счета и квитанции, – она сразу отсылает знакомому бухгалтеру, чтобы хотя бы денежный поток в бизнесе не прерывался. Но все остальное попадает в папку. Разберется потом. Когда сможет. Как только выяснит, как это делается. А она выяснит. Вопрос времени, и только. Со дня на день она вытащит синюю папку, которая уже раздулась, так что крышки прогибаются, и займется ею. Как-нибудь.
Ифа запихивает в ячейки коробки пленки, одну за другой.
– Как оно? – кричит она.
В дверях появляется Эвелин. Высокая, она возвышается над мелкой Ифой по крайней мере на фут. Ее седые, как белая норка, волосы зачесаны назад и заколоты чем-то, что Ифе кажется канцелярским зажимом; с рубашки, должно быть, одной из старых рубашек ее мужа, свешивается спереди несколько бельевых прищепок. Длинные жилистые руки скрещены на груди.
– Не знаю, – бормочет она с хрипотцой от трех пачек сигарет в день. – Сплошное зерно.
Ифа смотрит на нее.
– Зерно – это же может быть и хорошо, да? – осторожно спрашивает она.
Никогда не разберешь, когда Эвелин нужно сочувствие, выраженное словами, а когда просто молчаливое понимание.
– Не зерно. – Эвелин проводит рукой по полке, останавливается у коробки с лампочками и хмурится, глядя на нее. – Мыло.
– Мыло?
– Мыльное зерно.
Ифа берет последнюю коробку с пленкой.
– Ты отправила контракт в журнал? – внезапно спрашивает Эвелин.
Бока коробки скользкие, гладкие; она выпадает у Ифы из пальцев, словно ее тянет к полу магнитом.
– Я… ммм… – выдавливает из себя она, шаря по плиткам в поисках коробки. – Я точно…
– Странно, – бормочет Эвелин, встав теперь у окна. – Они звонили, сказали, что у них документов нет, но…
– Вам нужно собираться, – перебивает Ифа.
Эвелин оборачивается.
– Уже?
– Да. Вам нужно быть в центре через двадцать минут.
– Ох. Я обедаю с… вот дырявая голова, да?
– Дырявая?
Ифа поднимает бровь. У Эвелин отвратительная память на имена, и это у них давно стало предметом шуток.
– Дэном? Бобом? Нет… Полом, – говорит Эвелин, выуживая из кармана рубашки недокуренную сигарету. – Полом… каким-то. А! – произносит она, торжествующе взмахнув крошащейся сигаретой. – Аллансоном. Полом Аллансоном.
– Тепло, – говорит Ифа, указывая на прищепки на рубашке Эвелин. – Алланом Полсоном. Куратором из МоМА.
Эвелин шагает вперед и поднимает руки, позволяя Ифе со щелчками снять прищепки.
– Смотрите, пусть сводит вас в какое-нибудь приятное место.
– Я попрошу тебе завернуть. В жизни не могла есть в этих заведениях.
– Спасибо. – Ифа вытаскивает канцелярский зажим из волос Эвелин. – Хотите, чтобы я поехала с вами на такси?
Эвелин качает головой:
– Нет. Не настолько я бесполезна. Можешь пока продолжить… – Она кивает в сторону лаборатории. – Не забудь… – чертит рукой в воздухе неопределенную дугу. – Ну, ты знаешь, чем заняться. Может, стоит сходить в магазин и чем-нибудь заполнить холодильник. Там как-то устрашающе пусто. Возьми денег.
– Не волнуйтесь.
Ифа провожает Эвелин до двери, где вручает ей сперва жакет, потом сумку.
На верхней ступеньке лестницы Эвелин останавливается и прикладывает руку ко лбу.
– Ох, чуть не забыла. На автоответчике есть сообщения. Снова звонил этот. Как его. Который с кухни. Что-то говорил про то, что вернулся в город. Знаешь что? Надо тебе пойти. Пойти домой. Увидеться с ним. Здесь все может подождать до завтра.
Она начинает спускаться по лестнице, бормоча себе под нос:
– Поверить не могу, чуть не забыла ей сказать, что я за человек, забываю, все забываю. Господи, я уже такая старая, что не могу запомнить даже самых важных…
Ифа возвращается в квартиру и встает на площадке, ведущей в студию, сжимая и разжимая руки, так что костяшки белеют сквозь кожу. На мгновение-другое она зажмуривается, достаточно, чтобы полости сердца сократились и снова расширились, приняв вернувшуюся кровь. Отсрочка. На время. Снова вывернулась – и в голове у нее всплывает выражение сестры: быть на волосок.
Потом Ифу отпускает. Она открывает глаза. Расцепляет руки и идет дальше, распахивает дверь в лабораторию, дает ей захлопнуться у себя за спиной. Она исчезает, как актер в кулисах, которого поглощает сумрак.
На автоответчике горит сигнал о четырех сообщениях. Первое от редактора журнала, потом от ассистента актрисы, которую Эвелин должна снимать на будущий месяц, потом длинное, от мужа Эвелин, про новую кофемашину. Потом на линии появляется другой голос: «Привет, Ифа, это Гейб. Я вернулся в город, не знаю точно насколько, но я просто подумал: вдруг ты сегодня днем свободна? Понимаю, не предупредил заранее, но… в общем… Надеюсь, тебе удастся выбраться. Можешь позвонить мне по… Хотя нет, это не сработает. Я перезвоню где-то через час. Пока».
Ифа поднимает трубку, слушает мурчание сигнала и кладет ее на место, пытаясь не обращать внимания на пульс, который внезапно застучал, забился на шее. Она включает красный свет и направляется к лентам пленки, подвешенным за кончик на бельевую веревку. Они теснятся и отклоняются, как животные, почуявшие хищника. Она берет одну за края и, выяснив, что та высохла, подносит к свету: крохотные призраки зажигаются в рамке, рты настежь, бледные волосы стоят дыбом, небо позади темно, как в Судный день.
Сняв с крючка на стене ножницы – крючок тоже прибила она, как ни удивительно, ведь молотки и гвозди – это не ее, – она начинает разрезать проявленные пленки на полоски из десяти кадров, считая за работой.
Эти подсчеты всегда напоминают ей, как она помогала матери в часовне перед каким-нибудь большим событием, Пасхой, или Рождеством, или Праздником урожая. Мать у алтаря, расставляет лилии и розы по вазам, расправляет покровы, которые выстирала и выгладила, не спав всю ночь, потея и ругаясь из-за крахмала, жары и натуги. Делом Ифы было разложить сборники гимнов на сиденьях, поправить по пути каждую покосившуюся подушечку. И ей нравилось считать за работой. «Тридцать три, тридцать четыре, – шептала она про себя, – тридцать пять, тридцать шесть».
