На Лене была светлая юбка в складку, чуть выше колен, на
Ольге – открытое платье, глубокое декольте довольно щедро открывало ее
роскошную грудь.
Лена и Ольга возмущенно переглянулись, и тут в разговор
вступил Митя:
– Слушай, комсомольский Пьер Карден, тебе не кажется, это
это их дело, как одеваться? Они одеты вполне прилично, к тому же не всем ведь в
такое пекло ходить в строгих костюмах!
– До чего же вы, москвичи, обидчивые! – пожал плечами
Володя. – Я только советую, не мне, а вам в ИТУ сегодня выступать.
– Где? – переспросили все трое хором.
– ИТУ – исправительно-трудовое учреждение, колония значит.
Перед зеками лучше не выпендриваться и свои красивые ноги-груди не обнажать.
Построже оденьтесь как-нибудь девчата, очень вас прошу.
– Интересно, – возмутилась Ольга, – кто же это придумал, к
зекам нас послать?
– Начальник колонии просил. В прошлом году группа из журнала
«Юность» приезжала, выступали перед ними. И артисты, и лекторы, все выступают.
Зеки, они ведь тоже люди.
– Ладно, комсомолец, уговорил, – махнула рукой Лена, –
выйдите с Митькой на минутку, мы переоденемся.
Выступать перед зеками Ольга и Лена отправились в длинных
юбках и строгих блузках с длинными рукавами. Попав на территорию ИТУ, они
поняли, что комсомолец был прав. То, что в летней Москве выглядело совершенно
нормально и прилично, здесь, в Тюмени, да еще в колонии, смотрится совсем
иначе.
Лену поразил какой-то особый, тяжелый тюремный запах. Стоя
на сцене перед микрофоном, она растерянно оглядывала зал. Все в нем казались на
одно лицо, бритоголовые, в синих бушлатах. Лена подумала, что, наверное, лучше
начать выступление не с рассказа о журнале, не с разговора, а с какой-нибудь
Митиной песенки.
– Здравствуйте, – улыбнулась она залу, – – я не сомневаюсь,
что вы все знаете и любите наш журнал. В редакцию приходит много писем, вы
задаете вопросы, присылаете свои стихи и рассказы. Сегодня у нас есть
возможность пообщаться не через почту, а лицом к лицу… Сейчас перед вами
выступит известный московский бард, автор и исполнитель песен Дмитрий Синицын.
Зал оказался благодарным и отзывчивым. Митины песни, Ольгины
стихи и Ленины рассказы о журнале, о работе его отделов, о всяких смешных
эпистолярных казусах вызывали бурную реакцию, крики, аплодисменты. Их долго не
отпускали со сцены, выкрикивали вопросы, писали записки.
"Можно мне выйти на сцену и прочитать стихи
собственного сочинения?
Не праведно осужденный. Слепой".
Прочитав эту записку, Лена взяла микрофон.
– Некто, назвавшийся Слепым, хочет прочитать свои стихи со
сцены, – сообщила она залу. Зал загудел и захихикал.
– Эй, Слепак, хорош бздеть, в натуре!
– С понтом деловой! – раздались голоса.
– Неужели вам неинтересно послушать стихи вашего товарища? –
спросила в микрофон Ольга. – Если так хочется человеку, пусть почитает. Нам,
например, очень интересно.
Зал разразился гоготом.
– Нехай спляшет, каз-зел! – смачно сплюнув, проговорил
могучий золотозубый зек, который сидел в первом ряду, развалившись на двух
стульях. Справа и слева от него сидели два амбала помоложе и скалили не
золотые, а стальные зубы.
Лена заметила, что у главного, того, который сидит на двух
стульях, поблескивает на груди, под расстегнутыми пуговицами бушлата, большой
золотой крест на толстой золотой цепи. У двух амбалов кресты и цепи были
серебряными.
В зале повисла тишина. Стало ясно, что этот, с золотым
крестом, здесь главный.
– А че, выходи, покрути попкой, Марусенька, – раздался в
тишине чей-то хрипловатый фальцет.
В задних рядах началась какая-то странная возня, стоявший
неподалеку офицер охраны сделал было шаг в ту сторону, но потом раздумал
вмешиваться, махнул рукой и отвернулся, сплюнув сквозь зубы в точности как зек.
Через минуту на сцену выволокли худющего, сутулого парнишку
лет двадцати. Лицо его было покрыто рубцами, оставшимися от обильных
подростковых фурункулов. Лена вдруг поняла, почему его прозвали Слепым. Глаза у
него были очень маленькие, глубоко посаженные. Их почти не было видно под
нависшими, голыми, лишенными бровей надбровными дугами. Когда он оказался на
сцене, стало заметно, что глаза его к тому же какого-то странного, очень
светлого цвета, а зрачки сужены до точек. Белые глаза… Слепой.
– Здравствуйте, – улыбнулась ему Лена как можно приветливей,
– для начала давайте познакомимся. Как вас зовут?
Маленькая, поросшая светлой щетиной головка опустилась
совсем низко.
– Василий Слепак, – еле слышно пробормотал он себе под нос.
– Очень приятно, – громко сказала Лена в микрофон, – сейчас
перед нами выступит начинающий поэт Василий Слепак. Попросим.
Оказывается, прозвище просто от фамилии, а не из-за странных
глаз.
Она сунула микрофон в его дрожащие руки и тихонько захлопала
в ладоши. Вслед за ней стали аплодировать Оля и Митя.
Зал молчал. Лена всей кожей чувствовала напряженность этого
молчания. Тишина была недоброй, взрывоопасной. Василий Слепак сжимал микрофон в
потной ладошке. И вдруг в тишине раздался его странно-низкий для такой хрупкой
комплекции голос:
Я знаю, ты меня не любишь, Не встретишь и не приголубишь, Ты
вышла замуж за другого, За нехорошего, блатного…
Зал взорвался гоготом. Но низкий голос в микрофоне
перекрикивал гогот, читал одно стихотворение за другим.
Так не глумитесь надо мной Своею правдой нестерпимой,
Жестокой я плачу ценой За право называть любимой…
Василий Слепак быстро подошел к Лене, отдал ей микрофон и,
спрыгнув со сцены, побежал через свистящий, гогочущий зал. Кто-то подставил ему
подножку, он упал, растянулся…
– Василий! – проговорила Лена в микрофон. – У вас чудесные,
талантливые стихи! Я постараюсь, чтобы они были опубликованы в нашем журнале.
– С ума сошла? – услышала она сзади Ольгин шепот. – Зачем ты
ему обещаешь? Ведь обычная графомания!
– Василий! – продолжала Лена, глядя, как поднимается с
заплеванного пола в проходе между рядами тощая сутулая фигурка. – Вы пишите,
присылайте стихи в редакцию, в отдел литературы! Вы только не бросайте, пишите
стихи. Вы талантливый человек.
Гогот и свист утихли, зал загудел, удивленно и грозно.
– Лучше я тебе напишу, – ощерил золотые зубы громила в
первом ряду. – Давай с тобой подружимся, переписываться будем. Адресок-то
домашний дашь мне?
