К нам подошли Пьер с Густавом. Пьер погладил спину жены, а Густав протянул Луизе чашку горячего шоколада.
– Я знаю, вы любите шоколад, и подумал, что, может быть, он придаст вам сил.
Она скривилась в улыбке, больше похожей на гримасу, и снова заплакала. Он сжал ее плечо и деликатно отвернулся.
– Если я вам понадоблюсь, я буду на огороде.
Густав направился к двери, а Луиза в ответ кивнула. Элизабет вытащила из кармана чистый носовой платок и протянула ей.
– Нас осталось только двое, мой дорогой друг. Но мы сплотимся теснее и будем поддерживать друг друга до конца наших дней. Уверена, Мэрилин не была бы против.
– Вы правы, – ответила Луиза дрожащим голосом, – мы почтим ее память тем, что сохраним радость жизни. Но, мне кажется, я забыла, как носить траур по усопшим… мне нужно немного времени, чтобы выплакаться.
– Разумеется, нужно время! Давайте же будем ее оплакивать, как она того заслуживает, а потом воздадим ей последние почести. У меня есть идея, как это сделать, – произнесла Элизабет, оживившись.
Я собиралась спросить ее об этом, когда директриса широкими и решительными шагами вошла в зал и сделала мне знак следовать за ней. Я покорилась, предварительно заверив двух уцелевших бабушек, что я в их распоряжении, если им понадобится излить душу.
Анн-Мари потащила меня к выходу.
– Вам удается держать ситуацию под контролем?
– Надеюсь. Я обошла всех наших пансионеров, чтобы выяснить, как они себя чувствуют, и теперь собираюсь как можно скорее организовать группу взаимной поддержки.
– Хорошо, – сказала она. – Похороны – это всегда тревожные моменты. Если у вас возникнет хоть малейшая проблема, обращайтесь ко мне.
– Я так и сделаю. Но пока все нормально.
– Самое тяжелое еще впереди…
– Неужели? Но что может быть хуже?
Она провела пятерней по своим кудряшкам и глубоко вздохнула.
– Члены семьи Мэрилин вот-вот появятся.
37
Люди напрасно стараются скрыть страдания и боль – они проявляются во всем, даже в покрасневшем носе на фоне бледного лица.
Я встретила Корин, старшую дочь Мэрилин, на парковке. Она выглядела так же, как каждые понедельник, среду и субботу, когда ровно в десять часов приходила навестить свою мать и они под ручку прогуливались по парку «Тамариска». Безупречная укладка, приветливая улыбка, сумка в тон к туфлям. Но в отличие от прошлых дней сегодня она была в больших темных очках, которые не снимала даже в помещении, а с ее губ слетали бессвязные слова.
– Мой брат уже в пути. Он едет из Руана со своей женой. Я сейчас начну собирать ее вещи, думаю, я быстро с этим справлюсь. Может быть, сын приедет помочь мне в обеденный перерыв.
– Вам совсем не обязательно сегодня этим заниматься. Не торопитесь, в этом нет необходимости.
– Нет, нет, нужно освободить комнату, – ответила она, вынимая пустые коробки из багажника машины. – Не волнуйтесь, я справлюсь. Мама не любила никого стеснять. Вдруг вам придется принимать нового постояльца, и ему потребуется студия. Вещей на самом деле немного, я быстро все уложу.
Она вдруг замолчала и внимательно посмотрела на меня.
– Вы не знаете, она страдала?
Ее слова произвели на меня эффект удара кулаком в челюсть. Сколько бы нам ни было лет, когда теряешь близкого человека, задаешь себе один и тот же вопрос.
– Вам лучше поговорить с врачом. Но думаю, она не страдала, она умерла во сне.
Корин лихорадочно выдохнула.
– Надеюсь, она хорошо провела свой последний вечер…
Я еще раз прокрутила в памяти вчерашний ужин. Мэрилин, как всегда, сидела за одним столом с Луизой, Элизабет, Пьером, Густавом и Леоном. Я не заметила в ней ничего необычного: все тот же шарф покрывал ее плечи, и она, как всегда, подшучивала над своим сварливым соседом. Потом все смотрели «Самую прекрасную жизнь». Мэрилин волновала судьба Луны, которую покинул Гийом, и, выходя из зала, она заверила нас, что между ними все наладится. К сожалению, она никогда этого не узнает.
– Думаю, что да, – ответила я. – Во всяком случае, она улыбалась, когда выходила из зала, и пожелала всем спокойной ночи.
У меня перехватило дыхание, когда я произнесла эти слова. Мне действительно очень грустно от того, что я никогда больше не увижу Мисс Бабушку. И я не могу себе представить, с каким трудом дается каждый вдох ее дочери.
Я проводила ее до студии. В последний раз она проделывает этот путь. Она взялась на ручку двери и посмотрела на меня. Я поняла ее мысль.
– Вы хотите, чтобы я оставила вас одну?
– Спасибо, мне хотелось бы…
– Если я вам понадоблюсь, я буду недалеко. Я загляну к вам через некоторое время. Не отчаивайтесь…
Я поспешила удалиться, а она вошла в комнату.
Сидя на ступеньках крыльца, я судорожно вытащила сигарету из пачки, пытаясь сконцентрироваться на пробивающейся траве, шуме морского прибоя, пролетевшем самолете. Я была готова думать о чем угодно, но только не о том, что происходит в нескольких метрах от меня.
Поступив на работу в дом престарелых, я отдавала себе отчет в том, с чем мне придется столкнуться. Пансионеры «Тамариска» не только были в прекрасной форме, они еще и сохранили человечность. Но простому смертному старше восьмидесяти лет все это не гарантировало продление жизни. Она могла прерваться каждую минуту; в любой момент, без предварительного уведомления, механизм тела мог дать сбой. Еще несколько месяцев назад я оценивала тяжесть понесенной утраты в зависимости от возраста умершего. Я придерживалась общепринятой точки зрения: «Послушай, восемьдесят четыре года – это очень хорошо, ты достаточно пожил, пора уступить дорогу молодым, которые наступают тебе на пятки!»; «Я не понимаю, почему столько слез и страданий, когда умирают старики…» Как будто «старики» – это какой-то отдельный вид, менее других достойный участия в общем жизненном процессе.
Иногда мне кажется, что я стала другим человеком.
Несмотря на попытки отвлечься, в мыслях я все время возвращалась к происходящему в глубине здания. То, что сейчас переживает дочь Мисс Бабушки, я сама недавно пережила. Я знаю: у нее прерывается дыхание при каждом шорохе, потому что она надеется, что сейчас откроется дверь и войдет ее мать. Она гладит ее фотографию, прижимает к лицу ее ночную рубашку, чтобы еще раз ощутить знакомый с рождения запах. Она улыбается, обнаружив рисунки внуков, бережно хранимые и подшитые в картонную папку. Все эти предметы не имеют практической ценности. Они всего лишь воспоминания, утешение, то, без чего не обойтись, часть жизни, если не сама жизнь. Это тем более верно, принимая во внимание тщательность, с которой старики выбирают эти предметы, чтобы заполнить ими последнее пристанище. Складывая их в коробки, принимаешь тот факт, что дорогого существа больше нет рядом. Я не могу как ни в чем не бывало сидеть здесь и курить, пока кто-то в нескольких метрах от меня переживает самые тяжелые моменты в жизни.
