Кто-то постоянно закрывал мне обзор. Люди как специально стояли стеной, не давая мне ничего разглядеть. Задыхаясь, чувствуя, как колотится сердце и дрожат ноги, я поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть мать в толпе.
Неожиданно плотный людской поток отхлынул назад, распадаясь на две части, и в конце открывшегося узкого коридора я увидел ее. Она стояла боком ко мне, вцепившись в ремешок сумки и глядя на окна поезда, высматривала Федора, которого проглотило неведомое чудовище.
Я ринулся к матери. Так часто бывает во сне: шагаешь неестественно медленно, преодолевая непонятное сопротивление, а ноги вязнут, словно идешь по песку или глубокому снегу.
К тому моменту, когда я добрался до матери, пот лил с меня градом, перед глазами стоял туман, ноги и руки тряслись. Я не мог сообразить, где бросил свою сумку. Вроде бы, когда садился в трамвай, она была при мне… Или я оставил ее в квартире? Да при чем здесь какая-то сумка!
Мысли путались, я чувствовал себя древним старцем.
«Наверное, скоро умру», – подумалось мне.
Но разве я могу умереть, если нахожусь сейчас там – в вагоне?
Как бы то ни было, похоже, мое время пребывания здесь, в нормальной человеческой реальности, подходило к концу. Это невозможно объяснить, но я чувствовал, что растворяюсь в душном июньском воздухе, как кусок сахара в стакане с кипятком. Эмоции, чувства мои тоже постепенно растворялись вместе с телом. Еще чуть-чуть, и я не смогу испытывать их, но это должно стать облегчением: я бесконечно устал бояться, страдать, впадать в отчаяние.
Мать стояла рядом, по-прежнему глядя вперед, на поезд, который с минуты на минуту должен был отправиться в путь.
– Мама, – прошелестел я, опуская голову ей на плечо, обхватив ее обеими руками, как утопающий – своего спасителя. – Мама, я здесь, с тобой.
Нет, я больше не стремился уговорить ее задержать Федора. Наконец я осознал, зачем на самом деле пытался добраться сейчас до матери: вовсе не для того, чтобы она помогла остановить Федора, а чтобы проститься навсегда, посмотреть на нее в последний раз, прикоснуться.
Беззвучно, бессильно плача, я вдыхал знакомый с детства запах ее кожи и волос, такой бесконечно родной, дарящий утешение. Каждый ребенок знает: если мама рядом, все будет хорошо. Она способна отвести любую беду, ее любовь безгранична, в ней живет волшебство.
Вырастая, мы часто забываем об этом, и только лишаясь той чудодейственной силы, осознаем, насколько она велика и животворна.
Я надеялся, что мать поможет мне принять то, что мне предстоит.
Поезд тронулся: вздрогнул, дернулся, словно пробуя силы, и медленно заскользил вдоль перрона. Федор был там – и я тоже.
«Даже если вы покинете поезд, вы все равно останетесь в поезде», – всплыли в памяти слова. Я не смог оказаться снаружи, не сумел вырваться из круга, внутри которого был заперт.
Глава 21
Валентина ходила в больницу каждый день, чаще всего – два раза, утром и вечером: долгие часы просиживала возле кровати Федора, помогала ухаживать за ним, убиралась в палате.
Доктора, медсестры, санитарки, вахтеры – все ее знали, здоровались, провожали сочувственными взглядами. Это была хорошая больница – одна из самых лучших в Казани. Но и здесь не могли помочь ее сыну.
«Все безнадежно», – отчетливо читалось в глазах медперсонала. Но чем сильнее ее пытались в убедить, тем больше Валентина верила в обратное. Ничто не могло поколебать ее уверенности, заставить похоронить надежду.
– В любой момент он может… Ну, вы понимаете, – сказал как-то доктор. – Нужно быть готовыми.
– Никогда в жизни я не буду к такому готовиться! Вы меня слышите? Никогда! – отрезала Валентина. – И прошу вас, больше не говорите об этом.
Сначала состояние Федора называли критическим. Затем – крайне тяжелым. Потом формулировка изменилась на «стабильно тяжелое», да так и застряла на этом определении.
Дни шли, бежали торопливыми шажочками в сторону осени. Миновал июнь, приблизился к расцвету июль. Срослись кости сломанной руки, зажили ссадины и ушибы, синяки пожелтели, как осенние листья, и сошли с лица и тела. Но Федор так и не очнулся, не пришел в себя.
Кома – состояние, до конца не изученное, объясняли Валентине. К сожалению, современная медицина не может толком ни объяснить его природы, ни вылечить. Существуют более тридцати видов комы, и точный прогноз дать сложно. Ясно одно: с каждым днем, проведенным в этом состоянии, шансы вернуться к жизни тают.
Сон разума, как известно, рождает чудовищ. Кто знает, с какими демонами боролся Федор? Где, в каких мирах день за днем шла та невидимая битва? И на чьей стороне преимущество?
Думать об этом было тяжело, страшно, но мучительные, не имеющие ответа вопросы неотступно преследовали Валентину. Вглядывалась ли она в неподвижное лицо сына, ехала в больницу или сидела за столом, пытаясь поесть, закрывала ли глаза, ложась вечером в постель, – Валентина постоянно задавалась вопросом, где сейчас пребывает Федор, насколько ему трудно и плохо.
А хуже всего было то, что она ничем не могла помочь.
Однажды Валентина услышала, как молоденькая санитарка, стоя возле кровати Федора, назвала его живым трупом. Подлетела и отвесила девушке пощечину. Никогда прежде не позволяла себе ничего подобного, но тут в глазах потемнело, кровь в голову бросилась.
В одной статье Валентина прочла, что людей, находящихся в коме, называют запертыми. Словно узники, заключенные в оковы собственного недвижного тела, они не в силах покинуть пределов своей тюрьмы, но при этом слышат все, что происходит рядом с ними. Чувствуют, понимают, горюют, но не могут дать знать об этом, не могут пробиться сквозь стену.
Правда ли это – кто скажет, кто ответит точно? Но Валентина была уверена, что Федор, там где он был сейчас, слышит все – как услышал он и эти жестокие слова! Они могли напугать ее мальчика, лишить веры, отдалить его возвращение.
– Да вы что! – заверещала девчонка. – Придурочная! Он у вас дышит через трубки, все равно рано или поздно мозг умрет! Овощем станет, даже если и очнется!
– Замолчи! – с отвращением бросила Валентина. – Твой-то мозг, как видно, давно уже в отключке. – И прибавила: – А если еще раз тебя около сына увижу, овощем станешь ты. Это я тебе гарантирую.
Придя в больницу, Валентина привычными, доведенными до автоматизма движениями надела белый халат и бахилы, убрала под шапочку волосы. Мельком глянула в зеркало, отметив, что все сорок четыре прожитых года ясно видны на лице, и платье висит мешком – похудела почти на десять килограммов. Надо бы подстричься, сменить гардероб, да разве есть охота заниматься этим?
Отвернувшись от зеркала, Валентина тут же и думать забыла о том, как выглядит. Поднялась на лифте на нужный этаж. Четыре шага – и она в коридоре, еще двадцать – и вот уже нужный поворот в короткий коридорчик, куда выходит дверь реанимационной палаты. За этой дверью – Федор.
