Я ураганом пронесся по кухне, круша все, что под руку попадалось. Рыча, как дикий зверь, смел со стола солонки и перечницы, расшвырял фрукты из вазы – апельсины оранжевыми шариками поскакали по полу. Ударил кулаком по дверце холодильника – осталась довольно глубокая вмятина.
Эмоции захлестнули, хотелось кричать, ругаться, орать что угодно, лишь бы меня услышали. Но слова застревали в глотке. Их было так много, что они столпились у входа, как пассажиры автобуса в час пик, не желая пропустить друг друга. Все, на что меня хватило, было по-детски беспомощное:
– Вот вам! Получите!
Мать и Федор не реагировали, не удивлялись, не пугались. Не слышали, как я бесновался. В их измерении было по-прежнему тихо. В эти минуты они были сосредоточены друг на друге: только их словесная перепалка имела значение.
Выскочив в комнату, я устроил погром и там. Сдернул шторы с окна, опрокинул телевизор. Дверца платяного шкафа была открыта, и я захлопнул ее.
– Что такое? – быстро проговорила мать, поглядев в ту сторону.
– Сквозняк, наверное, – неуверенно сказал Федор.
Я замер. Неужели удалось? Я захлопнул дверцу! Секунду назад шкаф стоял с раззявленным ртом, а теперь был закрыт. И сделал это я! А они услышали, увидели! Все остальное – занавески, плазма – было на своих местах, я не смог причинить им сколько-нибудь заметного вреда, а вот с дверцей почему-то получилось.
Мать с Федором, отвлекшись ненадолго, снова принялись спорить. Я должен попытаться еще раз, сконцентрировав всю энергию! Подойдя к матери, я положил руки ей на плечи, сосредоточился.
«Мама, мамочка! Не отпускай меня! Не отпускай своего сына. Если он переступит порог дома, то никогда уже не вернется! Слышишь – никогда! Ты больше не увидишься с ним, и изменить это будет невозможно. Можно выжить на войне, на опасной работе. Но если человек окажется в том проклятом поезде, выхода не будет. Ты не увидишь Федора, никогда не увидишь, если отпустишь!» – говорил я, стараясь вложить в эти слова всю силу убеждения.
– Да почему ты никогда в меня не веришь? Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь?!
Федор кричал, а я знал, что он едва не плачет. Знал, как ему – мне! – больно. Но не мог отвлекаться, продолжал нашептывать матери то, что могло заставить ее остановить сына.
Сначала она не реагировала, но в какой-то момент я почувствовал: слышит! Не ушами слышит – сердцем… Мать подобралась, напряглась, забеспокоилась, стараясь уловить что-то. Она хмурилась – между бровей появилась морщинка. Я видел, как мама старается сказать что-то, и сама не понимает, что. Даже слов Федора – выстраданных, печальных – она почти не воспринимала, хотя он говорил то, что годами лежало у него на сердце.
– Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
«Нет, нет!» – ворвались мне в сознание ее мысли. В эту минуту я каким-то непостижимым образом узнал, что мать читала все написанное мною: стихи, рассказы, очерки. Втайне, потихоньку брала мои тетрадки, открывала их и… Я чувствовал сейчас, что тогда чувствовала она!
«В жизни бы так не смогла! Надо же… Неужели это он, Федька?»
Удивление, гордость, радость.
«Сказать бы ему об этом… А как скажешь? Как похвалишь, если тут же станет ясно, что лазала в стол, искала. Почему сам-то не показывает? Не доверяет, видно».
Обида, горечь, боль.
– Но я никогда не считала…
Федор смотрел на мать. На лице его, покрасневшем, несчастном, были написаны все чувства, много лет не дававшие ему покоя.
Как это верно, что у каждого – своя правда! Мы не готовы слушать других, потому что слишком громко говорим сами.
Я знал, о чем думает Федор, и знал, что сейчас он скажет непоправимое. Подскочил к нему, забарабанил кулаками по спине и плечам.
– Заткнись, придурок! – орал я что есть мочи. – Замолчи! Ради бога! Ради себя самого!
– Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! – сказал Федор.
Мать сникла. Дернулась, как от пощечины. Федор понял, что ляпнул не то, и пожалел в ту же минуту. Но слово и в самом деле не воробей.
Обессиленный, уничтоженный, я отошел от них и упал в кресло.
Сидел, следя за тем, как мать ушла в кухню и закрыла дверь, а Федор, постояв в нерешительности, застегнул молнию на сумке, проверил документы, а потом подхватил свои вещи и побрел в прихожую.
«Может, еще не все потеряно?» – подумал я. Дело плохо, но раскисать нельзя, ведь другой возможности у меня не будет. Скользя взглядом по знакомой до мельчайших деталей комнате, я посмотрел на Даму.
Отлично помнил, как подарил ее матери. К сожалению, это не было простым и добрым поступком, совершенным из желания доставить радость близкому человеку.
Однажды мать разворчалась, что я невнимательный и бессердечный, а вот у ее коллеги сын – золото. «Сумку не дает поднять! «Мамочка» да «мамочка». Не надышится на мать, а ты…»
Всегда бесило, когда она принималась сравнивать меня с другими – причем сравнения эти неизменно оказывались не в мою пользу. И учусь я не так, и поведение хромает, и занимаюсь всякой ерундой. Но в тот раз ее высказывания меня особенно задели. Я, значит, невнимательный, черствый, а она-то сама?
В общем, покупая Даму, я решил утереть нос этой коллеге с ее ангелочком. Почти все деньги, что у меня были, потратил на эту статуэтку. Если честно, она мне и самому понравилась – легкая, воздушная наездница на летящем, грациозном коне.
Я ждал, что мать будет довольна – ей нравились подобные вещи. Но она отреагировала так, что мне стало совестно: ведь я желал не обрадовать ее, а преподать урок.
Мать взяла статуэтку в руки так, будто это была невиданная драгоценность, прижала к себе, опустив голову. А когда посмотрела на меня, я увидел, что она плачет. Ее растрогало, что я не пожалел для нее денег, преподнес именно то, что ей самой хотелось бы получить.
– Сама бы никогда ее не купила, – призналась она. – На себя ведь жалко. Да и вещь-то, по сути, бесполезная. Не посуда или демисезонные сапоги, без нее можно обойтись. Такую Даму, – мать сразу придумала ей имя, – только в подарок получают. Если есть, кому подарить.
В общем, у меня в душе был раздрай. Вроде и рад, что мать счастлива, и гложет ощущение, что обманул ее. Красавицу Даму, которая сначала так понравилась мне, я с той поры недолюбливал.
А сейчас понял, что она может помочь.
Подойдя к статуэтке, я взял ее и бросил об пол. Закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что она стоит как стояла: прелестная наездница по-прежнему гарцует на своем коне. То, что прежде было так легко сделать, оказалось непосильным, невыполнимым.
Я попытался вызвать у себя злость и ярость, как тогда, когда мне удалось захлопнуть дверцу шкафа. Но ничего не вышло: на сердце была только грусть. Глядя на Даму, я думал, что если бы мог вернуть все назад, то многое сделал бы по-другому, и подарок подарил с другими чувствами.
