– Чего завелась-то? – вяло спросил мужчина.
Сын не глядел на родителей, повернувшись к ним спиной.
Во всем этом не было бы ничего необычного, если не учитывать, из какого купе появились отец и сын. Точнее, в каком купе ехала вся семья.
Дело было в том, что вчера в этом купе находились мужчина-сердечник и его попутчики.
Не говоря ни слова, не давая себе задуматься, я быстро прошел по коридору к купе, в котором ехали мальчик с матерью – «Принцессой», и отодвинул дверь.
Все четверо пассажиров были внутри: они завтракали. Слева сидела пожилая пара, напротив – две женщины помоложе. Обернувшись в мою сторону, старуха замерла с солонкой в руке. На пальце сверкало кольцо с крупным красным камнем.
– Вам кого, молодой человек? – строго спросила старуха неожиданно звучным, красивым голосом.
– Извините, кажется, ошибся, – кое-как ответил я и закрыл дверь.
– Постучать не удосужатся! Бескультурье! – раздалось изнутри. – Кто их воспитывает!
– Сонечка, так и родители такие же.
Я побрел обратно. Женщина, видимо, уже зашла в туалет, муж и сын молча ждали своей очереди.
Мне казалось, я тяжко болен. С трудом волочил ноги, ставшие неподъемно тяжелыми, и больше всего на свете хотел лечь, закрыть глаза, отгородившись шторами век от всех и вся. Мир обезумел, превратился в кошмар, проснуться и выбраться из которого не получалось.
Конечно, можно было подумать, что троица, за которой я занял очередь, села в поезд ночью, пока я спал. А прежние обитатели купе сошли – только и всего. Поэтому их и нет.
Только вот мальчик и его мать «Принцесса» сойти не могли. «В Улан-Удэ, к дедуле с бабулей», – вот куда они едут. Мальчик сам сказал это, когда Катя его спросила. Мы должны были выйти одновременно, на конечной станции.
Но я-то еще ехал, и поезд не делал остановки. Никакого Улан-Удэ не было в помине!
«А может, они по какой-то причине перешли в другое купе?» – с надеждой пискнул внутренний голос.
Но я поставил крест на глупой вере в чудо. Не будь всех прочих изменений и трансформаций, свидетелям которых я стал за последние несколько десятков часов, возможно, так и оказалось бы. Но сейчас…
Можно пройти по всему вагону, открывая все двери подряд, одну за другой, заглядывая в каждое купе. Я не увижу ни одного знакомого лица! Никого из тех, кто встретился мне вчера или позавчера, сегодня в поезде не окажется.
Зная это абсолютно точно, я вдруг успокоился. В моем спокойствии было что-то ненормальное, ведь в поезде творилось нечто, чему я не мог найти объяснения. Да что там, я уже даже не был уверен, что все происходит наяву. Может, я снова сплю, и реален не этот вагон и грязные, исхлестанные дождями окна, а тот жуткий мир с серыми каменными стенами вместо домов и испаряющимися посреди улицы людьми.
Но несмотря на это, меня охватило сонное тюленье состояние. Видимо, просто не хватало душевных сил, чтобы нервничать и тревожиться.
В первую сессию я завалил химию и чуть не поседел от переживаний. А когда следом за химией не сдал физику и экологию, то воспринял это почти равнодушно. Мать обозвала меня толстокожим чудовищем и заявила, что в жизни не встречала «таких пофигистов».
Она не поняла: я до дрожи в коленях боялся завалить сессию – отсюда и апатия. Как говорила нам учительница по литературе, повторяя за критиками и литературоведами: если бы Наташа Ростова не любила так сильно Андрея Болконского, то не изменила бы ему с Анатолем Курагиным.
Прежде такое высказывание казалось мне полным идиотизмом. Но выходит, это не так уж глупо. Иногда чувства и эмоции настолько сильны, что переживать их в полной мере – самоубийственно.
Итак, я был тих и безмятежен, хотя и знал, что это ненадолго и мое сознание лишь копит силы для следующего броска в сторону паники и истерии. Не спеша умылся, повозил по зубам зубной щеткой, а потом некоторое время стоял и пялился в зеркало на свою физиономию.
Глаза напоминали монетки: непроницаемо-пустые, тусклые, неопределенного светло-орехового цвета, а в остальном – лицо как лицо. Вампирские клыки не выросли, рог на лбу – тоже. Даже прыщи не появились. Побриться бы, да неохота.
«Щетина растет, значит, время идет», – подумал я, не понимая, какой вывод нужно сделать из этого факта.
Вернувшись в купе, я, невзирая на свое спокойствие, был поражен: там оказалась Тамара. Она сидела на своей полке, склонив голову, и искала что-то в сумочке.
Стоп! Но мы ведь, кажется, договорились: в поезде сменились все пассажиры. Выходит, все, да не все. Тамара никуда не делась, так, может, и прочие мои выводы ошибочны? На самом деле все отлично, я просто что-то напутал. Перепсиховал, слишком много выпил с Костей и Камилем.
Мать с мальчиком, которые едут до Улан-Удэ, и вправду перешли в другое купе. А та троица села в поезд ночью, сменив семью сердечника…
«Но как быть с приступом: был он или нет? А Катя? А оказавшееся занятым пустое купе?»
Я помотал головой, будто пес, вылезший из воды, и решительно поздоровался с соседкой, не желая ничего анализировать.
– Доброе утро, – проговорила она, не прерывая своего занятия. – Отлично выспалась. Не мешала тебе? Муж-то, покойник, жаловался, что я храплю, как трактор.
Мне хотелось наговорить ей добрых слов, уверить, что спит она тихо, как мышка, а «покойник» ее бессовестно врал, но я не успел этого сделать, потому что подошел к столу и увидел на нем листок бумаги. Обычный листок в клеточку, чуть поу́же тетрадного. Я взял его и поднес к глазам, хотя необходимости в этом нет: зрение у меня стопроцентное.
На листочке был обрывок недописанного стихотворения, всего восемь строчек:
Стонут красные вагоны,
Мерный стук колес,
В пятнах луж стоят перроны,
Седина берез,
Вдалеке проносится
Стая серых птиц,
Сквозь стену доносится
Кашель проводниц.
– Откуда это? – проговорил я, все еще ничего не понимая.
Тамара отложила сумку, пристроила рядом с мощным бедром, затянутым в ядовито-розовые бриджи. Поглядела на меня и улыбнулась – слегка неуверенно, точно предполагая, что ее собираются разыграть.
– Так твои писульки-то! Ты чего, Федя?
– Когда я мог?.. – договорить не получилось.
– Когда-когда! Вчера-то весь вечер сидел, черкал, переписывал. Я аж удивилась.
Тамара продолжала улыбаться, даже не подозревая, что каждым своим словом безжалостно стреляет мне в голову. Голова моя была теперь как решето – внутри свистело и завывало.
– Ты чего, Федя? – встревоженно спросила она. – Не заболел, нет?
Промычав что-то невразумительное, я упал на полку. Соседка взяла добытую в недрах сумки авторучку и принялась за сканворд, больше уже не обращая на меня внимания.
