Молчали. Наконец Ванька сказал:
– Ну и когда теперь увидимся, Димка? Опять через год?
– Через год, конечно! – бодро ответил Никитин. – А куда ж я денусь? Конечно, приеду!
Брат хмуро кивнул и долил остатки французского хорошего и дорогого коньяка, привезенного младшим в подарок. Снова молча махнули.
– Ну, по коням? – спросил Никитин. – Завтра рано вставать! Да и ты почти спишь, Ванька!
Никитин посмотрел на часы и уже встал со стула.
– Подожди, – решительно остановил его брат. – Сядь, Дима. Сядь.
Никитин опустился на табурет.
– Ну? – нетерпеливо спросил он и широко зевнул. – Ну что? Не тормози, говори! Спать охота.
– Сейчас, подожди. – Иван словно собирался с силами.
«Да что еще там? – недоумевал Никитин. – Что он придумал? Выпил лишнего, вот и чудит».
– Дима, – начал осторожно Иван. – Я должен тебе кое-что сказать. Объяснить. Наверное, должен был сделать это давно. Просто обязан был сделать! Но не получалось. Не мог. Честное слово. А вот сейчас, думаю, время пришло. В конце концов, будь что будет! Захочешь – простишь. А не захочешь…
– Ну! Чего тянешь? – разозлился Никитин. – Давай уж! А то кота за мудя!
Не глядя ему в глаза, еле слышно брат наконец выдавил:
– Надя… – и замолчал.
Никитин вздрогнул:
– Господи, что с ней? Неужели больна?
Ванька мотнул головой.
– Нет, все слава богу, дочка здорова. В общем, – снова замямлил он, – Надя… Наша Надечка… Она – твоя дочь, Дима.
Никитин расхохотался.
– Допился, брат! Конечно, моя! И я всегда так считал! Родная, конечно! И очень ее люблю! Такая чудесная девка! Такая девочка у тебя получилась! Ну есть в кого, что уж тут! Есть, не сомневайся! – Никитин печально и горько вздохнул.
– Есть в кого, – согласился Иван, – вот здесь ты прав. И чу́дная, да. В мать. В Тасю, – спустя минуту добавил он и посмотрел на Никитина.
– Что? – переспросил Никитин. – Что ты сказал? При чем тут Тася, Ваня? Ты перебрал?
– Это Тасина дочь, – твердо ответил Иван. – Тасина и… твоя. Ну, дошло, наконец? Ты меня понял?
Никитин молчал. Молчал, как пень, как бревно, как кусок ржавой шпалы.
Выдавил, наконец, с трудом и усилием:
– Ваня! Ты что говоришь? Как моя, как Тасина? Ваня, опомнись!
– Твоя и ее. Прости, что так долго молчали. Ну не могли мы, ты тоже пойми! Когда ушел Славик, – Иван опустил глаза, – мы с Томкой хотели. Честно хотели! Но не смогли. Прости, если можешь! Хотя я не уверен, что это можно простить.
– Как это? Как это возможно? – почти неслышно прошептал Никитин.
– Все просто, – ответил Иван. – Помнишь, ты приезжал на отцов день рождения? Ну, ты нажрался и ночью отправился к ней. А заявился под утро. Ну, вспомнил?
Никитин кивнул.
– Ну а дальше все просто. Она залетела. Говорить тебе запретила – считала, что ты счастливо женат. Родила. А когда Наде был годик, ты знаешь, она умерла. Сердце у нее было больное. И мать умерла молодой, вспомнил? Она же тебе наверняка говорила!
Никитин кивнул.
– И забрали мы Надечку. Конечно, забрали! Томка родить не смогла – не получилось у нас. Как ни лечились, не получалось. Тася умерла сразу после родов – сердце. И мать ее умерла молодой и тоже от сердца. Наверняка она тебе говорила!
Никитин кивнул.
– А тут девочка! – продолжил Иван. – Родная даже по крови! И полная сирота. Конечно, мы ее взяли. А то, что молчали… Ты должен понять – у тебя семья, Тата, ребенок. Как все это скажется на тебе? Вот мы и боялись. Ну и за себя боялись. За Надю. Прости, если можешь. Прости.
Никитин не находил слов.
– Простить? – наконец хрипло ответил он. – Ваня, за что? За что я должен прощать? За лучшее, что вы сделали? За то, что… – Он встал, подошел к окну и… заплакал.
Иван положил руку ему на плечо.
Повернуться к нему Никитин не решился – стыдился своих слез. Нет, не своих слез он стыдился – он стыдился себя. Молчал и Иван – тоже не знал, что сказать.
– Может, еще по одной? – предложил он. – Там как раз на две рюмки осталось!
Никитин кивнул и вернулся за стол. Но по-прежнему глаз на брата не поднимал. А опрокинув рюмку, тихо сказал:
– Это ты прости меня, Ваня! И Томка… Простите. А Тася… Она уже не простит.
– Простила, – отозвался Иван. – Слишком любила, чтобы не простить.
Сидели долго, почти до рассвета. Молчали. Ванька заварил чай, разлил по большим кружкам.
Брат поднялся первым, похлопал Никитина по плечу и буркнул:
– Иди, Дима, спать. Через три часа нам на вокзал.
Уезжали в семь утра. Заспанная Томка торопливо укладывала в пакеты еду – пакет с пирожками, кулечки и баночки.
Иван молча пил чай. Надечка еще спала. Никитину страшно хотелось на нее посмотреть. Нет, не посмотреть, а смотреть. Смотреть неотрывно, часами – разглядывать внимательно, выискивая Тасины черты, ну и свои.
Но не решился. Всему свое время. Если он, конечно, заслужит.
У двери они с Томкой обнялись, и он тихо, в самое ухо, шепнул ей:
– Спасибо, Том! За все спасибо! Ты поняла?
Томка растерянно глянула на мужа и осторожно кивнула.
До вокзала ехали молча. Молча шли до перрона. Молча обнялись, когда объявили посадку.
– Ну? – осторожно спросил Иван. – Когда тебя ждать?
– Скоро, – ответил Никитин, – думаю, скоро. Через пару недель, – ответил он и испугался. – Если ты, конечно, не против.
– О чем ты, брат? О чем говоришь?
Боясь разрыдаться, Никитин торопливо взбежал по ступенькам в вагон. Обернулся и сказал:
– Спасибо тебе. Спасибо, Ванька! Спасибо, брат! – И быстро пошел в купе.
Наконец поезд тронулся. Никитин глянул в окно. Брат все так же стоял на перроне, вглядываясь в окна. Увидев его, обрадовался и махнул рукой. Никитин махнул в ответ. Поезд качнулся и осторожно начал разбег. Никитин устало плюхнулся на сиденье и в изнеможении закрыл глаза. Какое счастье, он один, без попутчика. За окном мелькали поля и рощи, леса и пролески, полустанки и деревни, поселки и города. Мелькали быстро, проскакивали, проносились, не оставляя следа. Как сама жизнь.
Нет, не так – жизнь всегда оставляла свой след. Как и любой человек – плохой или хороший.
Поезд методично отстукивал колесами, спотыкался на стыках, и в его размеренном, ритмичном и упорядоченном движении слышалось одно короткое, но веское слово «ЖИТЬ». «Жить, жить. Жить». Колеса отстукивали слово «жить».
