– Ну в общаге ты не жила, – медленно проговорил Никитин. – А уж в приюте тем более, не говоря уже про богадельню. Это подло, Тата! И невозможно – выгнать человека, по сути, на улицу, когда человеку за семьдесят. И когда он, этот неловкий человек, всю свою жизнь бросил под ноги вашей семейке! Куда она уйдет, ты мне не скажешь? Комнату в общежитии она давно потеряла, остается деревня? Отчий дом, где сто лет живет семья брата?
– А это уже ее проблемы! – отрезала жена. – Ты что, не понимаешь, что я устала? От всех, и от нее в том числе! И еще подумай – не за горами тот день, когда я буду вынуждена за ней ухаживать! Она же почти слепая! Ты этого хочешь? А не хватит с меня?
Никитин смотрел на нее во все глаза, и в голове билась мысль: «А я же ее не люблю! Я ее совсем не люблю. Ничего не осталось. Ни грамма, ни капли. Как же нам жить, господи? Как же нам жить? Чужая, совсем чужая женщина. На которую мне неприятно смотреть».
– Только посмей, – тихо ответил он. – Только посмей ее выгнать! – И вышел из комнаты, так припечатав дверью, что посыпалась штукатурка.
Тата, кажется, утихла и, как ему показалось, все поняла. Во всяком случае, больше разговор этот не заводила, с Лидой была нежна и предупредительна.
Через два месяца он улетел в командировку в Каир на три недели. А когда вернулся, Лидочки уже не было. На вопрос: «Где Лида?», прозвучавший как рык, жена спокойно и беспечно ответила:
– А уехала! Брат за ней приехал и забрал ее. А что, нормально. Почему тебя это так удивляет? Увез на родину, в семью. Ей там будет лучше. Хватит уже по чужим людям, пора на покой.
Никитин ей не поверил. Что этому брату до Лиды? Было бы надо – когда-нибудь, раз в сто лет, объявился бы. Кажется, Лидочка обижалась на него – отсылала деньги, а он даже не отвечал. Нет, вряд ли он объявился сам. Наверняка Тата нашла его и позвала. Если так – не самое страшное. А если приют, богадельня? Но приказал себе не думать об этом. И так глаза на жену не смотрели, и так было тошно – хоть вой.
А Тата повеселела – щебетала днями по телефону, шлялась по магазинам, пыталась вести хозяйство, и он однажды услышал, как она делилась с какой-то новой приятельницей, приобретенной, кажется, в модной, дорогой парикмахерской:
– Лилечка, ты и не представляешь, какое это счастье жить своей семьей! Я просто летаю на крыльях! Без всех этих безумных и нудных старух, без всех этих… Только мы, только муж и ребенок. Ты не поверишь – я только сейчас зажила! Только сейчас задышала!
Дальше он слушать не стал, ушел к себе и плотно закрыл за собой дверь. Какой фальшивый тон, какой идиотский разговор! Как его бесит ее голос, ее смех. Тяжелый цветочный запах ее духов, запах густого жирного крема, яркие и кричащие наряды, пристальное разглядывание себя в увеличительное зеркало и скорбь на лице: «Ой, волосок!» Ее жесты, смех, крик – все! Все было натужным, неестественным, безумно фальшивым и глупым. Невыносимо чужим.
Как они жили все эти годы? Да как-то жили. Так живут многие. У всех была своя жизнь. У него частые командировки и случайные связи, у нее – светская, по ее мнению, жизнь. Появились и новые подруги: Света из бассейна, Лора из Дома кино, Роксана, любительница классической музыки, которая без конца приглашала его жену на концерты. «Зал Чайковского? – слышал он голос Таты. – А что сегодня дают?»
Ему становилось смешно. Какая она нелепая, несуразная, какая смешная!
Жили как-то. А куда деваться?
Сын тоже Никитина не радовал. Он никогда не был спокойным ребенком. Всегда чудил, всегда устраивал черт-те что. В двенадцать совсем все стало плохо: каждые полгода его выгоняли из школ, но он не реагировал – казалось, ему все равно.
Славик прогуливал школу, игнорировал частных учителей, которых нанимали, чтобы они делали с ним уроки. Со школьной программой он не справлялся, а Тата кричала, что ее хватит инфаркт. Славик хамил, оскорблял мать и демонстративно игнорировал отца.
В конце концов он стал неуправляем, и Никитин отчетливо понимал, что впереди будет хуже, страшнее. И что ничего уже не исправить. Поздно? Наверное. Что-то они упустили в своих вечных склоках и вечных скандалах. И еще эта Татина безумная, сумасшедшая и безудержная любовь к сыну. Она не любила родителей, даже отца. Не любила мужа. Ей это было не дано, что поделать. А вот сына не просто любила – обожала. Но обожала неразумно, нелепо, бестолково, портя его еще больше. Да просто ломая его судьбу! Все ему прощала, любые выходки, всегда находила ему оправдание. Конечно, он это знал и матерью успешно манипулировал. А Никитин, с его вечными разъездами, тоже не очень-то занимался сыном, если по-честному. Всегда было не до того. Он вспомнил, что думал, когда тот родился, – он даст ему все, он поделится всем! А потом как-то затерлось. И каждый жил своей жизнью.
Отчаяние. Отчаяние стало его обыденным состоянием.
Тата, Славик – все было ужасно. И дальше должно было быть еще хуже.
Конечно, он гулял – а как еще выжить? Бабы крутились, менялись, появлялись и исчезали. Он не упускал возможности за кем-нибудь приударить в частых командировках, от которых от теперь не отказывался, хватал, вырывал из рук коллег, – только бы сбежать из дому! Он и не помнил их толком: сотрудницы, буфетчицы из гостиниц, официантки из ресторана – все так, на пару ночей. Череда, карусель.
Он стал выпивать – слегка, понемногу, когда становилось особенно тошно и невозможно, просто бессмысленно жить.
Домой ездил редко, раз в год, не чаще. Пару раз пропустил и этот «раз в год». Мать и отец старели, болели, чахли, как деревья в засуху. Смотрели за ними брат и невестка. Там, дома, однажды узнал, что Тася умерла «от сердца». «Такая молодая, а такая судьба!» – обмолвилась мать и тут же испугалась: зачем сказала? Вот старая дура!
У Ивана и Томки было все складно, они наконец дождались младенца – родилась девочка, дочка, Надечка. Чу́дная – смешливая, тихая, разумная. Не ребенок, а золото! И очень хорошенькая. Томка оказалась не только хорошей невесткой – заботливой и терпеливой, – но еще и прекрасной матерью. Вымолила себе доченьку, вымолила! В детстве девочку занимали всем, чем могли – танцевальный кружок, где Надечка делала большие успехи, гимнастика, хор, пианино. И во всем она успевала. Умницей была племяшка, отрада для сердца и глаз! Как он гордился ею! И как завидовал брату.
* * *
Случайные бабы пропали, когда в его жизни возникла Оксана и он не на шутку увлекся. Роман закрутился стремительно – Никитин так по ней тосковал, что, бывало, срывался среди рабочего дня. Только бы увидеть, только бы украдкой обнять!
Она была разведена, и жилось ей непросто – с больной матерью и сыном они ютились в маленькой однокомнатной квартирке в дешевом спальном районе. Он помогал – деньгами, продуктами, шмотками, которые привозил из командировок. Оксана, конечно, про его жизнь все знала. Молча выслушивала, хмурила брови:
– А что же ты терпишь, Дима? Почему не жалеешь себя? Сколько осталось ее, этой жизни?
