– Официантка предложила бы нам нагрудники, но мы бы отказались – мол, это для туристов. А потом ухватили бы молоточки и загрохотали ими, точно детсадовцы в игровой час. Ошметки панцирей летели бы на твое платье и мой смокинг, но мы бы только смеялись – подумаешь! – и колотили молотками еще сильнее.
Дороти уже улыбалась по-настоящему, лицо ее как будто сияло. Да и вся она светилась, мерцала и набирала прозрачность. Знаете, как бывает: скосишь глаза вбок и вроде бы видишь свой нос, а через секунду только его контур. Потом она пропала вовсе.
9
С тех пор я больше никогда ее не видел. Еще какое-то время я ждал ее появлений, хотя подспудно чувствовал, что она ушла навсегда.
Теперь на задний двор я выхожу без всякой надежды ее увидеть. Усаживаю Мейв в сиденье детских качелей, тихонько ее раскачиваю и думаю лишь о том, каким славным выдалось нынешнее субботнее утро. День только начался, а солнышко уже припекает.
– Еще, папа! Еще! – просит Мейв.
«Еще» – ее любимое словечко, которое характеризует ее весьма точно. Еще обниманий, еще песенок, еще щекотки, еще жизни вообще. Она из тех детей, кто невероятно счастлив обитать на нашей планете, – светловолосая кудрявая крепышка, обожающая комбинезоны и кроссовки, в которых так хорошо лазать, бегать, скатываться с горки и бедокурить.
Я наловчился ухватывать сиденье ровно за середину спинки и потому даже одной рукой отправляю его в полет идеально прямо. Когда оно возвращается, я посылаю его еще выше, приложившись ладонью к толстенькой попке, выглядывающей меж планок. (Под комбинезоном Мейв все еще носит памперсы. Но мы над этим работаем.) Перегнувшись через фронтальную перекладину, дочка упоенно болтает ногами, чем нарушает траекторию полета, но всякий раз я терпеливо придаю ему линейность вновь. У нас есть пара часов до возвращения мамы из похода по магазинам.
– Поехали! – говорю я, и Мейв отвечает:
– Валяй!
Уж не знаю, где она подцепила это словцо. У меня оно ассоциируется с комиксами, а дочь произносит его так четко, что я прямо вижу его в этаком облачке над ее головой.
Было время, когда новый брак казался чем-то немыслимым. Это просто не укладывалось в голове. Раз-другой сестра заговаривала о возможности подобного в отдаленном будущем, и тогда живот мой наливался свинцовой тяжестью, словно меня вновь потчевали после недавнего плотного обеда. С умудренным видом Нандина покачивала головой:
– Понемногу это пройдет.
Я испепелял ее взглядом. Она не понимала, совсем.
В Рождество мы, как всегда, отправились на праздничный обед к тете Сельме, только теперь с нами был Гил в статусе жениха. Втроем мы ехали в моей машине, и Нандина этак ненароком обронила, что на обеде будут Роджер, Анна Мари и ее подружка Луиза. Меня просто корежит, когда под словом «подружка» подразумевают приятельницу взрослой женщины. Речь шла о той самой сочельниковой вдове, которая, по всей видимости, кончину мужа пережила бы легко, не случись она в канун праздника.
Конечно, я раскусил хитроумный план моих родственников.
– По-моему, предполагалось семейное торжество, – сказал я.
– Таким оно и будет, – беспечно ответила Нандина.
– Однако неведомую подругу третьей жены двоюродного брата вряд ли причислишь к членам семьи.
– Ну что ты, ей-богу! Нынче Рождество! Самое время, чтобы приютить неприкаянных.
– Она бездомная, что ли?
– Да. Я не знаю. Может, близкие ее живут на другом конце страны. И потом, для нее это праздник окрашен печалью, если ты вдруг забыл.
Заметьте, сестрица тщательно избегала предательских выражений типа «так много общего» и «свести вас». Но я же не дурак. Я все понял.
Когда мы приехали к тете Сельме, Луиза уже одиноко восседала на кушетке. Роджер и Анна Мари расположились в креслах, Гил и Нандина заняли двухместный диванчик. Меня, разумеется, подсадили к Луизе.
В общем-то, я такой ее себе и представлял: молодая женщина, худенькая, миловидная. Когда Луиза встряхивала головой, прядь ее коротких каштановых волос продуманно свешивалась. За время нашей светской беседы встряхивала она ею часто, не сводя с меня лучистого взора. Выяснилось, что даже самую заурядную фразу собеседница моя предваряет присловьем «только не падайте», которое для меня сродни смеху над собственной шуткой. Например, я спросил, чем она занимается, и Луиза ответила:
– Только не падайте, я редактор. Как вы! Правда, внештатный.
Худоба ее казалась искусственной, результатом диеты. Природа, конечно, задумала ее гораздо полнее. Платье в тугую обтяжку было выбрано с явным умыслом подчеркнуть выступающие ключицы и чуть выпуклые кочки бедер. Меня это почему-то раздражало. Наверное, мы оба уже достигли той стадии, когда понимаешь: все безнадежно, уж слишком мы разные. Луиза перестала встряхивать головой, взгляд ее заскользил по комнате. Мне захотелось найти повод, чтобы свалить домой.
За обедом мы сидели рядом. (Во избежание ошибки нынче места за столом были помечены именными карточками.) Но Луиза, потеряв ко мне интерес, многословно общалась с Гилом, сидевшим напротив. За супом она сообщила ему, что у нее «очень уникальные» отношения с часами:
– Как ни взгляну, почти всякий раз они показывают… знаете сколько? Девять двенадцать.
– Э-э… – Гил наморщил лоб.
– А девять двенадцать… только не падайте!.. Гил растерянно прятал взгляд.
– Это мой день рождения!
– Хм…
– Сентябрь, двенадцатое! Чудно́, правда? И это бывает так часто, что научно не объяснишь. Давным-давно, когда я впервые приехала в Лондон, я, конечно, захотела взглянуть на Биг-Бен. Угадайте, сколько было на часах?
Гил, похоже, запаниковал.
– Двенадцать ноль девять? – предположил я.
– Что? Нет, мой день рождения…
– Видите ли, в Англии говорят не «сентябрь, двенадцатое», а «двенадцатое сентября».
– Нет… вообще-то…
– Лучше расскажи Луизе о «Дилетантской смене часовых поясов», – вмешалась Нандина.
– Я не помню.
– Аарон!
Сестра решила, что я упрямлюсь, но я вправду не помнил. И думал лишь о том, сколько еще мне мучиться. Обед состоял из уймы блюд. Суп (нечто мучнисто-жирное), запеченный окорок, украшенный кружками ананаса, тускло-коричневая брокколи, пюре из сладкого картофеля с зефиринками, фруктовый кекс, а потом (о господи!) еще один десерт, принесенный Луизой, – печенье в форме звездочек, колокольчиков и веночков. «Видала?» – взглядом спросил я Нандину, которая терпеть не могла непрошеных вкладов в званый обед. Но сестра на меня злилась и потому не ответила на мой посыл. Мертвенно-бледное тонюсенькое печенье было присыпано сахарной пудрой, красной и зеленой. Из вежливости я попробовал одну штучку, не имевшую никакого вкуса. Просто квелая сладость. Я положил печенье на тарелку и мысленно взмолился о кофе. Я вовсе не собирался пить его в неурочный час, но это был бы знак завершения нескончаемой трапезы. Близился вечер, в углах столовой копошились тусклые серые сумерки.
