Появления Дороти возымели удивительный эффект: все больше я смотрел на мир ее глазами. На совещании я сидел как чужак, поражаясь столь серьезному отношению ко всякой чепухе. Подумать только: набор инструкций, как проскользнуть по жизни. Солянка из военных мемуаров и сумасшедших философствований, на которые не взглянет ни одно нормальное издательство. И ради этого я живу?
Прежде я тешился мыслью, что после смерти мне откроется смысл моей жизни. Я и представить не мог, что его откроет чужая смерть.
После совещания все пошли обедать в угловое кафе, а я удалился в свой кабинет. Надо кое-что доделать, сказал я. Но, оставшись один, развернул кресло к окну и тупо уставился на унылый каменный пейзаж. Господи, как хорошо, что не надо изображать оживленность, что можно сбросить маску жгучей заинтересованности.
Я вспомнил, как Дороти стояла на Румор-роуд и смотрела на наш дом, как она сопровождала меня с обеда. Пришла мысль, что мы, по всей видимости, не общались вслух. Я беседовал с ней мысленно, и в кои-то веки слова мои лились свободно, без единой запинки. По правде, так помнились вообще все мои разговоры. Если в жизни с фразой «Б-б-будьте… люб-ббезны… сообщить с-свой адрес» я мучился, то в воспоминаниях легко произносил ее скороговоркой. Однако я себя не обманывал. Я прекрасно понимал, что на чужой слух речь моя подобна отрывистому звонку мобильника.
Но с Дороти все было иначе. Я плавно скользил от предложения к предложению, ибо произносил их мысленно. И она меня понимала. Это было так легко.
Однако сейчас я жаждал взаправдошности обычной жизни. Пусть мои гласные и согласные налезают друг на друга, пусть, обнимая жену, я отдавлю ей ноги, пусть при поцелуе мы столкнемся носами. Я хотел настоящего со всеми его изъянами и недочетами.
Я прикрыл глаза и всем сердцем взмолился: явись и просто положи руку мне на плечо. Но она не появилась.
Коллеги вернулись с обеда – в приемной послышались разговоры и смех. Скрипнул стул. Зазвонил телефон. Потом кто-то легонько ко мне постучался.
Я развернулся лицом к двери:
– Кто там? (Вообще-то я рявкнул «кто?».) Дверь приоткрылась, в щели возникла голова Пегги:
– Ты занят?
– Ну так…
Пегги вошла в кабинет и осторожно притворила дверь. (Ой-ой-ой, очередной задушевный разговор.) Она протянула руку – на салфеточной подстилке лежало печенье.
– Ты забыл это у Нандины. – Пегги положила печенье на пресс-папье. – Я подумала, вдруг ты голодный, ты же не обедал.
– Спасибо.
Под мышкой она держала банку с печеньем, расписанную розовыми и лиловыми гортензиями. Из-под крышки выглядывал кружевной краешек прокладочной бумаги. Пегги молча поставила банку на стол, словно надеясь, что я этого не замечу.
– Сегодня в «Обжираловке» день горячих бутербродов, – сказала она.
– Здорово. Значит, теперь только я пригоден к работе.
– Да, у меня уже крутит живот.
Я ждал, когда она уйдет, но Пегги придвинула к себе стул и уселась на самый кончик сиденья. Я это счел добрым знаком. Однако потом она стянула шерстяную кофточку, что определенно было дурным знаком. Пегги повесила кофточку на спинку стула и расправила рукавчики, растопырившиеся, точно алтей. Потом повернулась ко мне и сложила руки на коленях.
– Похоже, мое предложение никому не глянулось, – сказала она.
– Какое предложение?
– О жене в климаксе. Ты даже не помнишь?
– Ах да. – Я постарался вспомнить, что там говорилось о климаксе, и, помолчав, сказал: – Знаешь, поскольку сейчас мы сосредоточились на Рождестве…
– Нет, так оно всегда. Ты, Пегги, полноправный член команды, говорит Нандина, не представляю, что бы мы без тебя делали. Но стоит мне заговорить, меня затыкают. Утром никто не задумался над моим предложением, меня просто высмеяли за беседу с ремонтником. Идею мою не обсудили и не голосовали, а Нандина еще заявляет, что вдохновение посещает только Чарлза. Ты заметил, как она это сказала? Но идея-то моя хорошая! Она заслуживает серьезного внимания!
– Понимаешь… наверное… – я все пытался вспомнить, в чем, собственно, состояла ее идея, – она показалась чуть-чуть специфической…
– Специфической? Половина живущих на земном шаре проходит через климакс! Это уж никак не назовешь редким и необычным явлением.
– Да, верно, однако… Возможно, странной кажется формулировка. Я еще понимаю «Дилетантский климакс», но «Дилетантская жена в климаксе»… Не понятно, кому это адресовано.
– Нет, все понятно. – Пегги вытянулась в струнку, сцепленные пальцы ее побелели. – Это адресовано тому, кто нуждается в подобной информации, то есть мужу. Он ошарашен! Я не понимаю, что творится с моей женой! – говорит он. И мы растолкуем ему, что с ней такое. Подскажем, что она нуждается в его поддержке, ибо чувствует себя старой и бесполезной, посоветуем ему проявить особую заботу.
Ну да, в этом вся Пегги.
– Знаешь, я понимаю твою мысль, но некоторым очень неприятно, когда над ними трясутся. Ты это учитываешь? Ладно, женщина себя чувствует бесполезной, но не усилится ли это чувство, если муж будет с ней нянчиться? Она возьмет да пошлет его куда подальше.
– Вот в этом ты весь, – сказала Пегги.
– Что?
– Только ты способен послать того, кто к тебе добр.
– Да нет, я к тому…
– Нормальный человек скажет: ой, спасибо, милый; теперь мне гораздо легче; я себя чувствую любимой и нужной.
– Ну хорошо…
– А вот он ты – выставишь свои колючки, и мы ходим на цыпочках, боимся сказать что-нибудь не то.
– Что это мы вдруг съехали на меня?
– Это нехорошо, Аарон. Ты слишком многого от нас хочешь. Мы не умеем читать мысли! Мы тут бьемся как рыба об лед, стараемся прожить как можно лучше, чтоб не хуже других!
Пегги стремглав выскочила из кабинета, старательно грохнув дверью.
Боже ты мой.
Я пребывал в полной растерянности. Столь нелогичные беседы случались нечасто. Когда путь из точки A пролегал не к точке B, но к точке H. И даже к точкам X, Y, Z!
Срочно требовалась книжка «Дилетантская спятившая секретарша».
Коллеги все слышали? Уж грохот-то двери нельзя не заметить. Я прислушался, но ничего не уловил. В приемной царила мертвая тишина.
Я взял печенье. Осмотрел. Я вроде бы расстроился. Небывалый случай, чтоб Пегги вышла из себя.
Печенье овсяное, с шоколадной крошкой. Только не магазинный плоский кругляш, а этакая объемная долька из цельных хлопьев, присыпанная даже не стружками, а кусочками шоколада. На пробу я чуть-чуть откусил. На секунду шоколад охолодил язык, потом начал таять. Возможно, кто-нибудь счел бы это печенье сыроватым, а вот на мой вкус оно было пропечено в самую меру – слегка вязкое внутри и хрустящее сверху. И еще какие-то твердые крапины создавали интересный текстурный контраст. Орешки, что ли? Нет, не орешки. Нечто тверже и кольче. За размышлением я не заметил, как прикончил печенье, и тогда, поддев крышку банки, выбрал себе еще одно. Надо же выяснить, что это за вкрапления. Изрядно откусив, я стал задумчиво жевать. Отчетливый овсяный вкус – сразу видно, что использованы старые добрые хлопья, а не фигня быстрого приготовления. Хорошо бы сейчас стакан холодного молока, но нельзя получить все сразу. Я доел печенье и взял следующее. Потом еще одно. Глупо, конечно, но я прикрыл глаза, наслаждаясь разнообразием вкусов – овса и шоколада, озерцом растекавшегося по языку. Я проглотил, открыл глаза и снова откусил.
