– Ей всегда хотелось больше места для медицинских журналов, – добавил я.
– Да уж, эти полки ей бы глянулись. – Закряхтев, Гил встал. – Черт, старею… Кстати, я не рассказывал, как мой покойный папаша являлся, чтоб проверить мою работу?
– Кхм… нет.
– Он умер, когда я еще учился в школе. А много позже, я уже был строителем, вдруг стал являться. То здесь объявится, то там. Этак, знаете, шаркает по стройплощадке и смотрит, что к чему. Покачает вертикальный брус – хорошо ли закреплен. Поднимет кем-то оброненный гвоздь. Бывало, утром приду на работу, а на подоконнике рядком выложены подобранные им гвозди. Очень был бережливый.
Я пытался понять, не смеется ли он, но Гил, запрокинув голову, разглядывал верхний край оконной рамы.
– Так оно продолжалось месяца два. Ходит, и все, знаете, молчком. Ну и я помалкиваю. Только смотрю и гадаю, чего он затеял. Не сказать, что мы с ним были близки. Вот уж нет. Паренек я был буйный, и папаша этого не одобрял. Однако вскоре он исчез, я даже не заметил когда. Просто перестал являться, и я, кажется, понял, в чем вся штука. Знаете, что я думаю?
– Что?
Гил посмотрел на меня, он был абсолютно серьезен.
– Наверное, я был его незаконченным делом. Он махнул на меня рукой, когда я еще не перебесился, а теперь пожалел об этом и захотел убедиться, что я образумился.
– Ну и как, по-вашему, он довел дело до конца? Остался доволен?
– Доволен ли… Ну, скорее всего, да.
Из нагрудного кармана Гил достал блокнот, что-то черкнул в нем, затем оторвал самоклеящийся листок и прилепил его к оконной раме.
У торгового центра я сидел на скамейке, пока Нандина делала покупки. Ненавижу магазины. Я бы сюда не пришел, но сестра закупала снедь нам в контору. Народу было битком, я занервничал, и она отправила меня на улицу. В жутком раздражении я уселся на скамью, но потом успокоился. И понял, что Дороти сидит рядом.
Я молчал. И не глядел на нее. Она тоже молчала. Похоже, мы решили начать с чистого листа – просто быть вместе. Сидеть молча, чтобы все не испортить. Просто сидеть рядышком и наблюдать за жизнью.
Вообразите статуи у какой-нибудь египетской пирамиды: сидящие мужчина и женщина смотрят перед собой, воспринимают окружающий мир.
Мы смотрели на трех старух, в цветастых платьях и белых кроссовках совершавших утренний променад. На юную пару, так переплетенную в объятии, что удивительно, как еще не грохнулись наземь. На мамашу, распекавшую мальчугана лет девяти-десяти, – так и знай, говорила она, каждый день я буду просить прощенья у твоей жены за то, что воспитала столь нечуткого эгоиста.
В полном молчании мы сидели долго-долго. Дороти не ушла. Просто через какое-то время я вновь оказался один.
Теперь, когда я научился ее видеть, она появлялась чаще. Даже не столько появлялась, сколько я ощущал, хоть и не сразу, ее присутствие как тепло за спиной, когда стоял в очереди в кассу, или как контур, который видел боковым зрением, идя к парковке.
Ну вот представьте: вдвоем с приятелем вы пробираетесь сквозь толпу, на него вы даже не смотрите, но знаете, что он держится рядом. Вот так и с Дороти. Лучше я не сумею объяснить.
Скажу сразу: я не сошел с ума. Нет, чуть перефразирую: я прекрасно сознавал, что только сумасшедшие видят умерших. Я сомневался, что мертвые возвращаются на землю (откуда возвращаются-то?), и даже в детстве не верил в привидения.
Но поставьте себя на мое место. Представьте, что вы потеряли близкого человека, по которому будете тосковать до конца своих дней, и потом вдруг замечаете его в толпе. Вот вразвалочку, руки в карманах, шагает ваш давно умерший отец. Или вы слышите, как вас окликает мать: милый? Или, источая запах ментоловых леденцов и мокрых рукавичек, рядом проходит ваш младший брат, который в шесть лет провалился под лед. Вы не усомнитесь в своем рассудке, потому что счесть все это миражом – невыносимо. И вы не потребуете никаких объяснений, не станете удостоверяться у прохожих и не попытаетесь дотронуться до любимого человека, хотя вам казалось, что за одно такое прикосновение вы бы отдали все на свете. Вы затаите дыхание. И замрете. И будете заклинать любимого больше не исчезать.
Я заметил, что на улице ей комфортнее, чем в помещении, хотя при жизни все было наоборот. Она не появлялась ни в доме Нандины, ни в нашей конторе. Что ж, в обоих случаях это понятно. С Нандиной она не особо ладила, а в конторе себя чувствовала посторонней. Нет, все были с ней дружелюбны, но вы же знаете эту конторскую обособленность с ее уютным перешептыванием, бородатыми шутками и своеобразным лексиконом.
Труднее понять, почему она не навещала наш дом, точнее, не заходила внутрь. Неужели ей было не интересно? Ближе того места на тротуаре, где я впервые ее увидел, к дому она не подходила. Но вот однажды воскресным утром я выглянул в кухонное окно и увидел ее на заднем дворе – там, где некогда стоял дуб. Редкий случай, когда Дороти появилась еще до моего прихода. Засунув руки в карманы докторской куртки, она разглядывала засыпанную щепками яму. Я стрелой выскочил во двор, забыв трость где-то в доме.
– Видишь, все следы убрали, – сказал я чуть одышливо. – Даже пня не осталось.
– М-м-м, – проговорила она.
– Меня спросили, не хочу ли я клен или что-нибудь другое взамен. Клены растут очень быстро. Но я отказался. У нас здесь и так мало солнца, сказал я, и хоть теперь…
Я смолк. Не о том я хотел говорить. За время без нее я накопил уйму новостей о доме, соседях и друзьях, о работе и родственниках, но теперь все это казалось несущественным. Мелочным. Когда отдаляешься от события, оно сглаживается и, так сказать, вписывается в общий ландшафт.
Я прокашлялся.
– Дороти, – позвал я.
Молчание.
– Невыносимо думать, что ты умерла.
Она оторвала взгляд от щепок:
– Умерла? Но я не… Хотя можно и так сказать. Вот уж чудно.
Я ждал.
Она вновь уставилась в щепки.
– Тебе хорошо? – спросил я. – Ты скучаешь по мне? А по жизни скучаешь? Это тяжко? Что ты сейчас переживаешь?
Она вновь посмотрела на меня:
– Слишком поздно говорить о том, что я переживаю.
– Что? Слишком поздно?
– Надо было спросить еще до того.
– До чего? О чем ты?
И тут донесся крик Мими Кинг:
– Эгей!
Разряженная для похода в церковь, даже в шляпке, она махала с заднего крыльца. Я коротко махнул в ответ, надеясь, что соседка отстанет, но та, морщась – знак, что нынче она в туфлях на каблуках, – зашагала к нам. Я чертыхнулся и взглянул на Дороти, но она, конечно, уже пропала.
Ясное дело, из-за Мими. Дороти и при жизни ее избегала. Однако я воспринял ее уход как упрек мне лично. «Надо было спросить еще до того, – сказала она, – теперь уже слишком поздно». Сказала и ушла.
