И потом – свекла! Это же трудоемкая культура, требующая определенных кулинарных познаний. Кроме того, Дороти не особо ее любила. И ела только ради бета-каротина.
Но вот, извольте: берет из горки перехваченный резинкой пучок, так и сяк его поворачивает, словно хочет изучить, прежде чем положить обратно и взять другой.
Я двинулся к ней осторожно, точно к пугливому лесному зверьку. Шагнул бесшумно. Встал рядом, не проронив ни слова. И сам взял свекольный пучок. Мы стояли друг к другу очень близко, соприкасаясь рукавами. Сквозь ткань я почувствовал тепло ее руки, наполнившее меня неописуемым покоем. Вот так и стоять бы вечно. Больше ничего не нужно.
– Подсказать чего? – спросила торговка. Еле заметно я качнул головой.
– И ботва вам сгодится, – затараторила женщина. – Гляньте, какие зеленые да свежие. Надо только сперва отварить их в подсоленной воде, минут пяток, не больше, а потом растопить шмат масла…
Чертова баба. Раскудахталась, клуша несносная. Руке моей стало прохладно, и я, даже не глядя, понял, что Дороти исчезла.
Потом она пришла на Спиндл-стрит.
На этой улице наша контора.
С Пегги и Айрин мы пообедали в маленьком кафе на углу. Затем Айрин отправилась покупать себе туфли, а мы с Пегги неспешно возвращались в издательство. Денек выдался славный – солнечный, но не жаркий, дул легкий ветерок. В кои-то веки мы были одни, и Пегги, кто бы сомневался, сочла момент подходящим для задушевного разговора:
– Ну вот… Аарон… Как ты поживаешь?
– Поживаю, – сказал я.
– Боль поутихла? Или ничуть не легче?
– Ну, так…
– Ничего, что я об этом спрашиваю?
– Ничего.
Я не лукавил. В ту минуту мне и вправду хотелось кому-нибудь поведать о своих чувствах. (Я чуть было не сказал «поделиться», но это отнюдь не мое словцо.)
– Знаешь, боль как будто спряталась под одеялом. Она никуда не делась, только острые края свои… укрыла, что ли. Но стоит отвернуть уголок одеяла – проверить, там ли она, – резанет как ножом. Наверное, так оно всегда и будет.
– Чем тебе помочь? Может, об этом надо говорить чаще? Или не трогать тему вовсе?
– Спасибо, все вы и так…
И тут вдруг справа от себя я ее почувствовал. Она держалась чуть поодаль, но шла вровень со мной. Я ощутил ее округлые формы и смуглость, ее молчаливость и крайнюю настороженность. Но взглянуть на нее не осмелился. Я остановился. Пегги тоже. И та, что шла справа.
– Иди вперед, – сказал я Пегги.
– Что?
– Ступай!
– Да-да, хорошо. – Пегги схватилась за атласную косынку на шее. – Прости, пожалуйста. Я… извини меня! – Она кинулась прочь.
В другое время я бы устыдился своей грубости, но теперь мне было все равно. Я дождался, когда Пегги взбежит на крыльцо и скроется в здании. Затем повернулся к Дороти.
Она меня рассматривала, спокойно, оценивающе. И выглядела столь же реальной, как знак «Стоянка запрещена» рядом с ней. Нынче она была в черной вязаной блузке (как в тот вечер, когда мы первый раз поцеловались), чуть морщившей под ремнем кожаной сумки. Казалось, она только что с работы.
– Я бы спрашивала тебя чаще, – сказала Дороти.
– Что, прости?
– Мы могли бы разговаривать больше. Но ты всегда меня отталкивал.
– Неужели?
Какой-то прохожий носком ботинка задел мою трость, на долю секунды я отвлекся, потом вновь взглянул на Дороти, но ее уже не было.
– Дороти? – окликнул я.
Поток пешеходов, бросавших удивленные взгляды, обтекал меня, словно камень в реке. Дороти исчезла.
Шли дни, а я только о том и думал, как ее вернуть.
Была ли в ее появлениях какая-то тема, некий обобщающий фактор? Первый раз это случилось, когда я вспоминал нашу совместную жизнь, а вот второй – когда я перебирал латук. В третий раз увлекся разговором с Пегги. Похоже, всякий раз это происходило в совершенно иных обстоятельствах.
Однажды вечером я спросил сестру:
– Нандина, а наши покойные родители тебе… никогда не являлись?
– Мама с папой?
– Или еще кто… Бабушка Барб, тетя Эстер… Помнится, с тетушкой вы были очень близки.
Нандина перестала нарезать персики – она готовила Гилу очередной фруктовый напиток. Взгляд ее стал жалостливым.
– Ох, Аарон…
– Что?
– Прости, милый, но порадовать нечем.
– О чем ты? Да нет, со мной все в порядке. Просто интересно…
– Конечно, сейчас тебе кажется, что ты никогда не оправишься, но, поверь, настанет день… Нет, я не в том смысле, что это забудется, такое не забудешь никогда, но в один прекрасный день ты проснешься и поймешь, что впереди еще целая жизнь.
– Это я уже понял. Я спрашиваю о другом…
– Тебе всего-то тридцать шесть! В этом возрасте многие еще даже не начинали жить. Ты красивый и умный. Придет время, и какая-нибудь славная женщина тебя захомутает. Тебе это, поди, кажется невозможным, но попомни мои слова. И не сойти мне с этого места, Аарон, если я не приму ее всей душой. Клянусь, я приму любую женщину, какую ты приведешь в мой дом.
– То есть как в прошлый раз? – спросил я.
– А ты вспомнишь былое и скажешь: поверить не могу, что когда-то мне казалось, будто жизнь моя кончена.
Меня больше угнетает, что жизнь моя все еще продолжается, мог бы я сказать, но не стал, ибо не хотел сочувственных излияний.
Однажды вечером я подъехал к своему дому (Дороти пока больше не появлялась) и прошел туда, где некогда стоял дуб. Дерево убрали, даже пень выкорчевали, а яму засыпали щепками. Это Гил все устроил. А я, помнится, оплатил немалый счет за работу.
Появись, Дороти, думал я, посмотри, что переменило всю нашу жизнь. Но вместо нее появилась старая Мими Кинг, жившая через дорогу. Я увидел, как она пробирается через мои кусты бересклета. На сей раз без кастрюльки, однако в фартуке. На седой голове ее подпрыгивали розовые папильотки.
– Надо же, Аарон! – крикнула она. – Как хорошо, что ты здесь! Из кухни глянула в окно – а вон он ты!
– Привет, Мими.
Отдуваясь, старуха подошла ко мне и посмотрела на засыпанную яму:
– Грустное зрелище, скажи?
– Что ж, дерево это прожило хорошую долгую жизнь.
– Сволочь такая.
– Мими, сколько уже прошло, как умер твой муж?
– Нынче будет тридцать три года. Нет, тридцать четыре. Представляешь? Вдова я уже дольше, чем была женой.
– А он когда-нибудь тебе, так сказать… являлся?
