День этот был гнетущим; и несмотря на усиливающийся морской бриз, в воздухе по-прежнему сохранялся того рода свинцовый зной, который, по опыту японского крестьянина, в определенные времена года устанавливается перед землетрясением. И землетрясение не заставило себя долго ждать. Оно не было настолько сильным, чтобы кого-либо встревожить; но Хамагути, за свою жизнь испытавшему сотни подземных толчков, оно показалось несколько необычным – долгим, медленным, вялым колебанием. Вероятно, это был всего лишь отголосок какого-то грандиозного, но очень далекого сейсмического события. Дом заскрипел и несколько раз мягко качнулся; затем все вновь стихло.
Когда трясение земли прекратилось, старые зоркие глаза Хамагути в смутной тревоге обратились на деревню. Часто случается, что внимание человека, пристально рассматривающего какое-то место или какой-либо предмет, внезапно отвлекается ощущением чего-то увиденного совершенно неосознанно – лишь в силу какого-то неясного ощущения присутствия чего-то неизвестного в том смутном внешнем круге бессознательного восприятия, что лежит за пределами области ясного ви́дения. Так и случилось, что Хамагути внезапно осознал, что на далеком морском просторе происходит нечто необычное. Он поднялся на ноги и стал пристально смотреть на море. Оно вдруг резко потемнело и повело себя каким-то странным образом. Казалось, что оно движется против ветра. Оно стремительно убегало от берега.
Прошло совсем немного времени, и уже вся деревня заметила это явление. Похоже было, что никто не почувствовал движения земли, но все явно были поражены движением воды. Все от мала до велика устремились к самому краю моря и еще дальше, чтобы посмотреть происходящее на нем. Никогда еще подобного отлива не видели на этом побережье на памяти живущего поколения людей. Начало появляться то, что всегда было скрыто; и пока Хамагути смотрел, его взору открылись всегда прежде покрытые водой участки волнистого песчаного дна и увешанные водорослями скалы. И никто из людей внизу, судя по всему, даже и не догадывался, что означал этот чудовищный отлив.
Хамагути Гохэй и сам никогда прежде не видел ничего подобного; но он помнил, что рассказывал ему в детстве отец его отца, и он знал все предания этого побережья. Он понял, что собирается совершить море. Быть может, он подумал о том, сколько времени потребуется, чтобы известить деревню либо жрецов буддийского храма на холме, чтобы они ударили в свой большой колокол… Но потребовалось бы намного больше времени рассказать, о чем он мог подумать, чем потребовалось ему, чтобы полностью все продумать. Он лишь позвал своего внука:
– Тада! Быстрей, как только можешь быстрей!.. Зажги мне факел.
Таймацу, или сосновые факелы, хранятся во многих прибрежных жилищах для использования в штормовые ночи, а также на некоторых синтоистских праздниках. Ребенок зажег факел, и старик поспешил с ним в поле, где, готовые к вывозу и обмолоту, стояли сотни скирд риса, заключающих в себе почти все его достояние, почти все вложенные им труды и средства. Оказавшись у самых ближних к бровке склона, он начал поджигать их факелом, перебегая от одной к другой так быстро, как только позволяли ему старческие ноги. Высушенные солнцем стебли вспыхивали, как трут; крепчающий морской бриз гнал пламя вглубь поля; и вот уже ряд за рядом скирды занимались пламенем, выбрасывая в небо клубы дыма, которые, сплетаясь на высоте, образовывали огромное вихрящееся облако. Потрясенный и охваченный страхом, Тада бежал за дедом и кричал в отчаянии:
– Дедушка! Зачем? Дедушка! Зачем? Зачем?!!
Но Хамагути не отвечал: у него не было времени на объяснения; все его мысли были только о четырех сотнях человеческих жизней, оказавшихся в смертельной опасности. Какое-то время ребенок дико смотрел на пылающий рис, затем он разрыдался и побежал обратно в дом в полной уверенности, что его дедушка сошел с ума. Хамагути шел дальше, поджигая скирды одну за другой, пока не дошел до края своего поля, после чего он бросил факел на землю и стал ждать. Служитель нагорного храма, увидев горящее жнивье, принялся бить в большой колокол; и люди откликнулись на этот двойной призыв. Хамагути видел, как они поспешно возвращаются с песчаной отмели и с берега моря и устремляются из деревни вверх по склону, подобно растревоженным муравьям, и, как представлялось его полным тревоги глазам, едва ли быстрее; ибо каждое мгновение казалось ему невыносимо долгим. Солнце клонилось к закату; изрезанное дно залива и желтовато-серое искрящееся обширное пространство за ним лежали полностью обнаженными в последних оранжевых лучах заходящего солнца, а море по-прежнему убегало в сторону горизонта.
Однако Хамагути не пришлось слишком заждаться, прежде чем подоспела первая партия помощников – два десятка резвых молодых крестьян, готовых сразу вступить в борьбу с огнем. Но Тёдза, вытянув вперед обе руки, жестом остановил их.
– Стойте, ребята, пусть горит, – скомандовал он, – не тушите пламя! Я хочу, чтобы вся мура была здесь. Всем грозит ужасная опасность – тайхэн да!
Деревенский люд продолжал прибывать, а Хамагути вел подсчет. Вскоре здесь уже были все молодые парни и мальчишки, а также несколько самых расторопных женщин и девушек; затем подоспел почти весь народ постарше, а также матери с младенцами за спиной и даже дети, ибо дети могли помогать передавать воду; а на крутом склоне видны были взбирающиеся что было сил старики, слишком слабые, чтобы угнаться за примчавшейся первой молодежью. Толпа продолжала расти, и люди, по-прежнему ничего не понимая, в мучительном недоумении переводили взгляд с охваченного пламенем поля на безучастное лицо их тёдзя. А солнце клонилось к закату.
– Дедушка сошел с ума, я боюсь его! – всхлипывал Тада, отвечая на недоуменные вопросы, во множестве обращенные к нему. – Он сумасшедший. Он нарочно поджег рис. Я сам это видел!
– Что касается риса, – воскликнул Хамагути, – ребенок говорит правду! Я сам поджег рис… Все люди здесь?
Все Куми-тё и главы семейств, осмотревшись вокруг и оглядев склон, отвечали:
– Все уже здесь или совсем скоро здесь будут… Но мы не можем понять, что здесь происходит.
– Кита! – воскликнул старик во всю силу своего голоса, указывая в сторону открытого моря. – А сейчас скажите, сошел ли я с ума!
Сквозь сумерки все обратили взгляды на восток и увидели на краю сумеречного горизонта длинную, тонкую, темную полоску, подобную тени берега там, где никакого берега не было, – линию, которая утолщалась у них на глазах, становясь все шире, подобно тому как ширится морской берег в глазах приближающегося к нему морехода, хотя несравнимо быстрей. Ибо этой длинной тенью было возвращающееся море, высящееся подобно утесу и мчащееся к берегу стремительней, чем полет коршуна.
– Цунами! – в ужасе закричали люди; а затем все крики, и все звуки, и любая возможность что-либо слышать пропали в грохоте, передать который невозможно, более оглушительном, чем самый сильный раскат грома, когда огромный вал обрушился на берег всей своей массой, от которой содрогнулись окрестные холмы, со шквалом пены, подобным разряду молнии. Затем на какое-то мгновение все пропало из виду, кроме урагана брызг, несущегося вверх по склону подобно облаку; и люди в панике отпрянули и бросились прочь от одной только угрозы, таящейся в нем. Когда они вернулись к краю склона, чтобы видеть происходящее, то увидели лишь белый кошмар моря, бушующего там, где раньше стояли их дома. Оно отхлынуло, ревя и вспахивая недра земли, пока отступало. Дважды, трижды, пять раз обрушивалось и откатывалось море, и каждый раз его накат был ниже предыдущего; затем оно вернулось в свое старое ложе и осталось там, по-прежнему клокоча, как бывает после тайфуна.
