Однажды утром я сказала ему:
– Этой ночью я видела тебя во сне. Ты когда-нибудь занимаешься любовью со мной во сне?
– Да, но в твоем сновидении был не я.
– А кто же?
– На этот вопрос нет ответа. Мы не знаем, кто видит наши сны.
– Не пугай меня! Как это – нет ответа? Кто дает ответы?
– Нужно слушать воду. Только когда вода произнесет твое имя, узнаешь, кто ты… А во сне ты вовсе не тот, кто видит сон, ты – другой, тот, кого видят. Потому что сны служат не людям.
– Кому же?
– Души пользуются нашими снами как местом для передышки в пути. Если к тебе в сон залетит птица, это означает, что какая-то блуждающая душа воспользовалась твоим сном как лодкой, для того чтобы переправиться еще через одну ночь. Потому что души не могут плыть сквозь время, как живые… Наши сны – это паромы, заполненные чужими душами, а тот, кто спит, перевозит их…
– Значит, – задумчиво заключила я, – нет старых и молодых снов. Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества…
* * *
Помню, в другой раз, на Иванов день, когда время, по словам Тимофея, трижды останавливается, я украдкой наблюдала за ним. Он лежал в постели и смотрел в потолок, задрапированный моими пестрыми юбками, развернутыми во всю ширину наподобие вееров. И тут я почувствовала, как странно от него вдруг запахло. Потом я увидела, как он нагим осторожно прокрался в ночь, на опустевший берег под рощей, и вошел в теплое море. Проплыв немного, он перевернулся на спину, раскинул в стороны руки и ноги, изо рта его показался огромный язык, которым он облизал себе нос, как это делают собаки. Только тут я увидела, что его член возбужден и, как рыба, поминутно выныривает из волн. И снова вспомнила, как он учил меня гадать, глядя на мужской орган. Женщины, умеющие так гадать, могут предсказывать, забеременеют они или нет. Он неподвижно лежал в соленой морской влаге, позволив течениям и волнам баюкать его уд и, подобно женской руке, руке сильной любовницы, выжимать из него семя. Наконец я увидела, как он выбросил икру в море и заснул на волнах прилива, которые несли его в сторону Пераста…
4
Однажды мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, как-то странно смотрит на меня из своей рамы. Не так, как раньше. Сгущались сумерки, в небе смешивались птицы и летучие мыши, а сирокко неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков.
В доме, а точнее, между мной и Тимофеем, продолжало сохраняться напряжение. Он по-прежнему вел себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах пальцами ноги расстегивала его штаны.
«В этом доме придется мне вилкой суп хлебать», – подумала я испуганно и спросила себя: «Неужели это возможно, что он не узнал меня?»
– Ты меня любишь? – спросила я.
– Да.
– С каких пор? Ты помнишь, с каких пор?
Он указал мне на горы над Котором.
– Видишь, – сказал он, – наверху, в горах, лежит снег. И ты думаешь, что он везде один и тот же. Но это не так. Там три слоя, причем это можно заметить даже отсюда. Один снег – прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний слой – снег этого года. Снег всегда белый, но каждый раз разный. Так же и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь и через три года осталась прежней, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она меняется. Стоит ей перестать изменяться – это конец.
Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моем парижском телефоне, и включила ее. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния: «Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат…»
– Ты узнаешь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? – спросила я, но он молчал.
С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка с ужасом посмотрела на меня и отправилась покупать все необходимое. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление зайчатины на столе в этот вечер. И выполнила свое обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря…
Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскаленном масле, собирали мидии. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и все быстро прошло. Я ела инжир из его рук, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: «Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он». От этой мысли меня обдало холодом.
Когда он уходил куда-нибудь по этому или какому другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельем я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и желтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению без единой записи. Я положила в нее всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те же дни я нашла на дне одного сундука янтарные четки и старинный корсет из белых кружев. Прошитый золотой нитью, он застегивался на стеклянные пуговицы. Монограмма говорила, что это был корсет его тетки. Укрепленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или вовсе без них, а чулки пристегивать с помощью резиновых застежек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз.
В тот вечер я приготовила Тимофею гребешки Сен-Жак с грибами, а после ужина слегка капнула его духами «Переживу тебя» на запястья и за ушами. Я слушала, как снаружи дует сирокко, как где-то за каменной стеной смеется женщина. Сквозь ее смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал ее прежде:
В рубашке тихой завтрашних движений…
Потом он пошел чистить зубы медом. Когда он лег в огромную женскую постель, в постель для троих, появилась я, и на мне не было ничего, кроме корсета его тетки Анастасии. Он лежал обнаженный, мы смотрели друг на друга как зачарованные, его член был каким-то четырехгранным и походил на огромный нос с двумя лихо закрученными усами под ним. Я обошла вокруг и легла к нему, и, когда моя страсть уже подбиралась к самому пику, я закинула голову и чуть не потеряла сознание от ужаса: перед моими глазами в золотой раме предстала одетая в один лишь корсет и зеленые серьги его черноволосая тетка Анастасия, правда, картина слегка подрагивала в любовном ритме. Это было зеркало, укрепленное над кроватью, в котором я не узнала себя.
