– О живописи, прошу тебя, больше ни слова. Она-то сюда нас и завела. – Замолчав, Ферета взяла свой кобальтовый стакан с карандашами, сложила вещи и на следующий день отправилась домой, к своей дочери Гее.
На прощание он сказал ей:
– Люди делятся на тех, которые чувствуют, что их место там, где они и находятся, и на тех, которые чувствуют, что там, где они находятся, им не место. И с этим ничего не поделаешь. Только, Ферета, обрати внимание, сегодня ты сбегаешь в третий раз. Сначала ты сбежала от первого мужа. Потом от своего ребенка. Наконец сейчас ты бежишь и от второго мужа. В сущности, ты бежишь от отца и от матери, от ответственности. Нелегко нести ответственность перед жизнью, перед ребенком, перед браком. Но есть то, от чего ты сбежать не сможешь. Это ты сама. И твой талант. От себя и от своего дара тебе не скрыться, как бы ты ни старалась…
4
Любовное и еще одно письмо
Оставшись один в пустой квартире, Филипп поначалу надеялся, что это ненадолго. Он принялся писать, как обычно, но очень скоро занятие это показалось ему бессмысленным, потому что картину некому было показать. Он понял, что уже давно писал все свои вещи для Фереты, для ее глаз. Но поскольку живопись перестала ее интересовать, да и вообще Фереты здесь больше не было, а значит, и увидеть она ничего не могла, живопись перестала интересовать и его. Что сделано, то сделано, подумал он.
Полил чаем цветы на окнах и стал привыкать к одиночеству.
Он начал вспоминать давно забытые слова и предметы. Так, он вспомнил, что, когда был маленьким, тетка никак не хотела купить ему бананы, хотя он очень просил. «Бананы собирают обезьяны, собирают руками, которые они никогда не мыли», – упрямо твердила она.
Еще он вспомнил старую поговорку: тот, о ком гугеноты говорят, что он гвельф, а гвельфы – что гугенот, он и есть тот самый, истинный. Филипп не был уверен в точности формулировки, но ему нравилась сама идея, выраженная в этой фразе. Он перестал ходить на приемы. Там все меня знают, а я больше не знаю никого, думал он. Как-то он нашел на полке забытую прежним жильцом книгу, руководство по курению трубок. От нечего делать прочитал несколько страниц. А так как и сам был любителем трубки и по меньшей мере раз пять в день прерывал свое одиночество курением, которому отдавался теперь гораздо чаще, чем раньше, чтение поначалу его увлекло.
В руководстве говорилось, что трубки изготавливаются из разных пород дерева или из пенки (что-то вроде окаменевшего морского ила) и что самые лучшие из пенковых образцов родом из Турции. Существовали и поистине бесценные экземпляры, – выполненные на заказ, как дорогие музыкальные инструменты, они были рассчитаны на размер и форму руки будущего владельца. Далее рассказывалось о специальных зажигалках для трубок, имеющих вертикальную горелку. Зажженную спичку для раскуривания автор руководства советовал подносить к отверстию в чаше горизонтально. От мундштуков из козьего рога или металла предлагалось отказаться, поскольку, в отличие от дерева или глины, эти материалы были тверже зубов. Хранить трубки рекомендовалось на специальных подставках. И несколько таких подставок Рубор, к своему изумлению, обнаружил в своей женевской квартире. Одна из них происходила из Италии и представляла собой полку с семью вырезанными из камня головами монахов. Трубки устанавливались в тонзуры – выбритую часть темени. Выглядело все это устрашающе. Русская стойка для трубок, выполненная из черного, покрытого лаком дерева и расписанная тем же узором, что и донские ложки, крепилась к стене. Австрийская подставка напоминала стойку для ружей – довольно высокая, рассчитанная на трубки с длинными чубуками. Та самая, которую он заметил сразу же, как только вошел в эту квартиру. Под каждой из трубок на изящной эмалированной пластинке указывалось то или иное имя. Рассматривая все эти подставки и полки, Рубор заключил, что хозяин квартиры, несомненно, был зядлым курильщиком. В книге объяснялось и то, что Рубор знал сам: надписи на пластинках под трубками соответствовали именам постоянных посетителей того места, где собиралась компания богатых людей. После обеда слуги раскуривали трубки и приносили гостям и хозяину ту, под которой стояло его имя. Иногда, подумал Рубор, вместе с трубкой слуги приносили господам и сифилис, если он у них был. Или наоборот. На одной из страниц упоминалось, что если от трубки возникнет язвочка на языке, лечить ее следует глотком виски, а после курения трубку необходимо оставить на ночь полной пепла, потому что в подобных случаях она чистит себя сама… Нигде не объяснялось, как чистить трубки с длинными мундштуками.
На этом месте Рубор не выдержал и отложил руководство в сторону. Все, что он прочитал, относилось к прошлому. В изрядной части мира курение теперь запрещено. Да и многие другие вещи, которые он еще помнил, превратились в прошлое, стали историей, а Ферета (это он помнил) историю ненавидела и презирала. От истории одно зло, считала она…
Ему стало невыносимо в квартире, и он вышел на балкон. Птицы медленно летели сквозь дождь, и он смотрел на них через промокший дым трубки, держа над ней ладонь, чтобы табак не намок.
Вернувшись в комнату, Филипп написал письмо Ферете, которая ни разу не дала о себе знать, с тех пор как оставила его. Он не умел писать любовные письма, скорее можно было бы сказать, что он умел писать любовные картины, они были своего рода его любовными посланиями. Но, помня, как Ферета сказала ему, что больше не желает говорить о живописи (после чего говорить им стало не о чем), он сейчас, в минуту острого одиночества, написал ей любовное письмо.
Дорогая Ферета, мы столько времени потратили на мои картины, и вот теперь все кончено. Как ты сказала, для всего теперь навсегда поздно. От того, что было, ничего не осталось. Осталась только ты. Я ненавижу тебя за золотых рыбок и лунный свет, которые снятся тебе, я ненавижу тебя за пестрых птиц, которые летают в твоих снах.
Люблю тебя от века и до века,
твой Ф. Р.
Странная судьба ожидала это любовное послание Филиппа Рубора. После того как старый художник закончил письмо, он не мог понять, на какой адрес его следует отправить. На адрес пустой, ограбленной квартиры, в которой они с Феретой когда-то жили и где теперь обитает бог знает кто? На адрес бывшего мужа Фереты? Или на электронный адрес ее украденного ноутбука? А может, стоило попытать счастья с эсэмэской, хотя ему было известно, что после отъезда из Швейцарии Ферета сменила номер?
Какое бы решение ни принял Филипп, письмо он все-таки послал, правда, так и не узнал (да и не мог узнать), прочитала ли Ферета когда-нибудь его слова. Потом с письмом произошла еще более загадочная история. Ну а в самом конце случилось нечто столь невероятное, что даже трудно себе представить. Впрочем, следует подождать, пока все эти события наступят. А произойдет это в разных вариантах будущего.
* * *
Дни и ночи сменяли друг друга, Филипп в своем женевском пристанище ел и спал, а вечерами (как в былые времена) смотрел телетрансляции теннисных матчей, замечая, что все теннисистки превосходят своих соперниц в игре настолько, насколько превосходят их в красоте. Иногда он ходил в ресторан, тот самый, где они с Феретой в первые дни пребывания в Швейцарии обедали с галеристом, женевским приятелем Филиппа и псом галериста. Он садился за тот же стол и заказывал те же блюда, что они ели тогда. Потом медленно шел обратно домой, разглядывая по пути витрины. Как-то раз, в ранние послеполуденные часы его внимание привлек магазинчик со странным названием «Chez chien qui peche» – «У пса-рыболова». В витрине он увидел нечто необычное. Лакированную деревянную шкатулку с табличкой, написанной от руки:
