Он сделал трагический жест и резко отодвинул свое кресло. …
За принятие престола говорил еще Гучков.
Я, кажется, говорил последним. Я сказал:
— Обращаю внимание Вашего Высочества на то, что те, кто должны были быть вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры вам не оказали… Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватит мужества при этих условиях советовать Вашему Высочеству принять престол…
Великий князь встал… Тут стало еще виднее, какой он высокий, тонкий и хрупкий… Все поднялись.
— Я хочу подумать полчаса…
Подскочил Керенский.
— Ваше Высочество, мы просим вас… чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью… не выслушивая кого-либо из нас… отдельно…
Великий князь кивнул ему головой и вышел в соседнюю комнату…
Образовались группы… /…/
Великий князь позвал к себе Родзянко. Против этого почему-то Керенский не протестовал. Родзянко пошел.
Кто-то подошел ко мне и сказал:
— Не грустите… существует легенда: будет царствовать Михаил и при нем буд…
Великий князь вышел… Это было около двенадцати часов дня… Мы поняли, что настала минута.
Он дошел до середины комнаты.
Мы столпились вокруг него.
Он сказал:
— При этих условиях я не могу принять престола, потому что…
Он не договорил, потому что… потому что заплакал…
Керенский рванулся:
— Ваше Императорское Высочество… Я принадлежу к партии, которая запрещает мне… соприкосновение с лицами императорской крови… Но я берусь… и буду это утверждать… перед всеми… да, перед всеми… что я… глубоко уважаю… великого князя Михаила Александровича…
Он сорвался и, наскоро одевшись, умчался… Кто-то объяснил мне, что он все время дрожал, что ворвутся… что напряжение очень сильно…
Великий князь ушел к себе. Стали говорить о том, как написать отречение.
Некрасов показал мне набросок, им составленный. Он был очень плох. Кажется, поручили Некрасову, Керенскому и мне его улучшить. Милюков объяснил мне, что накануне Комитет Государственной Думы признал необходимым под давлением слева в той или иной форме упомянуть об Учредительном собрании.
Княгиня Путятина попросила всех завтракать.
Узкую часть стола занимала сама хозяйка. По правую ее руку — великий князь. По левую — посадили меня. Рядом с великим князем был, кажется, князь Львов. Рядом со мной, кажется, Некрасов или Терещенко. Напротив княгини — Керенский. Остальных не помню.
За завтраком великий князь спросил меня:
— Как держал себя мой брат?
Я ответил:
— Его Величество был совершенно спокоен… Удивительно спокоен…
Затем я рассказал все, как было…
После завтрака мы, т. е. те, кто должен был редактировать акт, перешли в другую комнату. Это была детская. Стояли кроватки, игрушки и маленькие парты…
На этих школьных партах и писалось…
Скоро вызвали Набокова и Нольде.
Они, собственно, и обработали более или менее записку Некрасова, потому что Некрасов и Керенский то уходили, то приходили.
Керенский все торопил, утверждая, что положение очень трудное./…/
Наконец составили и передали великому князю. В это время в детской оставались Набоков, Нольде и я. Через некоторое время секретарь великого князя, не помню его фамилии, высокий, плотный блондин, молодой, в земгусарской форме, принес текст обратно. Он передал, что великий князь просит употреблять от его лица местоимение “я”, а не “мы” (у нас всюду было “мы”), потому что великий князь считает, что он престола не принял, императором не был, а потом не должен говорить — “мы”. Во-вторых, по этой же причине, вместо слова “повелеваем”, как мы написали, — употребить слово “прошу”. И, наконец, великий князь обратил внимание на то, что нигде в тексте нет слова “Бог”, а таких актов без упоминания имени Божия не бывает.
Все эти указания были выполнены, и текст переделан. Снова передали великому князю, и на этот раз он его одобрил.
Набоков сел на детскую парту переписывать набело. …
За это время все разъехались. Великий князь несколько раз говорил со мной. Говорил, так сказать, попросту. Хотя он не знал меня раньше, но, видимо, инстинктивно почувствовал, что мне династия дорога не только разумом, но и чувством. Великий князь, кроме того, внушал мне личную симпатию. Он был хрупкий, нежный, рожденный не для таких ужасных минут, но он был искренний и человечный. На нем совсем не было маски. И мне думалось:
“Каким хорошим конституционным монархом он был бы…”
Увы… Там, в соседней комнате, писали отречение династии.
Великий князь так и понимал. Он сказал мне:
— Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя… А я, выходит так, отрекаюсь за всех…
Это было часов около четырех дня — у окна в той комнате, где много ковров и мягких кресел…
К сожалению, от меня совершенно ускользает самая минута подписания отречения… Я не помню, как это было. Помню только почему-то, что Набоков взял себе на память перо, которым подписал Михаил Александрович. И помню, что появившийся к этому времени Керенский умчался стремглав в типографию (кто-то еще раз сказал, что могут каждую минуту “ворваться”).
Через полчаса по всему городу клеили плакаты:
“Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа”» [418].
Таким образом, Михаил Романов, послушно выполнявший все указания, которые он получал от думского центра, после совещания, трезво оценив ситуацию в стране, подписал акт своего условного отречения от престола.
Среди присутствовавших наступило гробовое молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Г.Е. Львов и М.В. Родзянко, казались пришибленными только что совершившимся и непоправимым. Лишь А.И. Гучков облегчил свою совесть последней репликой: “Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути”.
Отметим еще один важный факт. Так, по воспоминаниям известного контрразведчика капитана Б.В. Никитина (1883–1943), утверждается: «Совершенно достоверным является свидетельство княгини Брасовой, что великий князь не признавал за Государем права отречься за наследника, и потому не считал себя вправе взойти на престол. …
Смущенный незаконно доставшимся престолом, считая, что Правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать, великий князь, никогда ничего не искавший для себя лично, отказался от короны, веря министрам, что в этом благо России. Великий князь был совершенно один; министры добивались немедленного решения, а стране и армии не позволили узнать об отречении императора в его пользу и высказать свое мнение, оказать ему свою поддержку.
