Вернемся к дневнику великого князя Андрея Владимировича (1879–1956), который пересказал ход событий со слов их очевидца М.А. Караулова: «Когда все собрались у Миши, каждый изложил свою точку зрения на текущие события и все, кроме Милюкова, уговаривали Мишу отречься. Керенский наиболее ярко характеризовал момент. Он заявил, что поступился всеми своими партийными принципами ради блага отечества и лично явился сюда. Его могли бы партийные товарищи растерзать, но вчера ему удалось “творить волю партии” и ему доверяют. Вчера еще он согласился бы на конституционную монархию, но сегодня после того, что с церквей расстреливали город, негодование слишком сильное, и Миша, беря корону, становится под удар народного негодования, из-под которого вышел Ники. Успокоить умы теперь нельзя, и Миша может погибнуть, а с ним и они все. Милюков же настаивал на принятии, ссылаясь на исторические примеры, что от Самодержавия до Республики скачок слишком большой и опыты в этом направлении даром не проходили.
Выслушав всех, Миша заявил, что ему крайне трудно принять решение, раз между членами Думы нет единства во взглядах, и просил разрешения переговорить с Родзянко и князем Львовым наедине: Родзянко отказался, ссылаясь на то, что все должны присутствовать, но Караулов и Керенский заявили, что надо дать Мише полную возможность принять свободное решение и против разговора с двумя лицами, не имеют, при условии, что Миша ни с кем посторонним разговаривать не будет даже по телефону. Потом Миша удалился с Родзянко и князем Львовым и через полчаса вышел обратно и заявил, что, памятуя пользу родины, он отрекается от своих прав до изъявления народной воли Учредительным собранием. Тогда выступил вперед Керенский и заявил в сильном волнении: “Ваше Императорское Высочество, я вижу, Вы честный человек!”
После этого было преступлено к составлению акта, причем Миша настоял, чтобы акт был редактирован не в виде Манифеста от имени императора, а в виде акта, исходящего от него как не императора, и все выражения “Мы” — заменил на “Я”. Обмен мнений длился около 3–4 часов. Волнение всех было большое. Один из членов совещания все пил холодную воду, другой нервно обтирал пот со лба. Даже Караулов, который уверяет, что всегда отличался крепкими нервами, и тот был взволнован. Насколько момент был тревожен, видно со слов Караулова. Акт об отречении Ники они не публиковали до окончательного решения вопроса с Мишей, чтоб избежать междувластия. Во время совещания все время посматривали в окно, не идет ли толпа, ибо боялись, что их могут всех прикончить, хотя поездка к Мише держалась в тайне. Боязнь контрреволюции у всех была большая, и первые дни не знали, кто возьмет верх» [410].
Великий князь Андрей Владимирович был профессиональным военным юристом и сквозь строки его дневника чувствуется по отношению к происходившим событиям горькая ирония и сарказм. Стоит с нашей стороны также заметить, что, как водится в нашем грешном мире: если бы “контрреволюция взяла верх” (т. е. сторонники прежней законной власти победили), то революции было бы другое наименование — мятеж или бунт в отдельном городе Петрограде. Он далее иронически писал в этой связи: «Больше всех удивлялся успеху революции китайский посланник. У них миллион голов отрубили и дело не закончили, а здесь убито всего около 200 человек, и он признал, что русский народ высоко культурен, хотя китайская [культура] и старше и лучше русской» [411].
3 марта в 10 часов утра в квартире князя Путятина началось совещание по обсуждению вопроса, объявлять ли возложение на себя Михаилом Романовым императорских обязанностей или не объявлять? Многие советовали Михаилу власть на себя не брать. Так, например, А.Ф. Керенский заявил: «Я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества». Наоборот, в противовес большинству Милюков и Гучков убеждали, что Михаил Александрович не только может, но и обязан взять трон. Однако Михаил Романов, послушно выполнявший все указания, которые он получал от думского центра, после совещания, трезво оценив ситуацию в стране, подписал акт своего условного отречения от престола до решения этого вопроса Учредительным собранием.
Реконструируя ход совещания у великого князя Михаила Александровича, обратимся к дневнику французского посла Мориса Палеолога, который 4 марта 1917 года сделал следующую подробную запись со слов очевидцев: «Суббота, 17 марта (дата указана по новому стилю, 4 марта по старому. — В.Х. ).
Погода сегодня утром мрачная. Под большими темными и тяжелыми облаками падает снег такими частыми хлопьями и так медленно, что я не различаю больше парапета, окаймляющего в двадцати шагах от моих окон обледенелое русло Невы: можно подумать, что сейчас худшие дни зимы. Унылость пейзажа и враждебность природы хорошо гармонируют с зловещей картиной событий.
Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого великий князь Михаил Александрович подписал вчера свое временное отречение.
Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной.
Кроме великого князя и его секретаря Матвеева, присутствовали: князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.
Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствовавшие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.
Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
— Если вы боитесь, Ваше Высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве “Регента империи на время, пока не занят трон”, или, что было бы еще более прекрасным, титулом в качестве “Прожектора народа”, как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.
Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших.
Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
— Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой.
Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:
