— Это твоему сынишке на штанишки, и когда он родится, то поверишь тому, о чем я говорила вам.
С этого времени Государь начал считать себя обреченным на крестные муки, и позже говорил не раз: “Нет такой жертвы, которую я бы не принес, чтобы спасти Россию”.
Батюшка Серафим говорил своим дивеевским сиротам: “Страшное время идет на Россию, — я молил Господа отвести эту страшную беду, но Господь не услышал убогого Серафима”. В записках князя Путятина, человека очень близкого Дивееву, сохранилась запись о том, что когда Н.А. Мотовилов спросил батюшку Серафима: когда же буде самое страшное время, он ответил: “Немного позже, чем через 100 лет после моей смерти”, — то есть, последние тридцатые годы XX-го столетия. /…/ В Дивееве крепко держалось предание батюшки Серафима, что придет время и всем им придется на время уйти в мир, а на сколько времени, батюшка не сказал, — что Бог даст. Видимо, оно и не было еще решено. Все зависело от покаяния народного, — ведь и отец Иоанн Кронштадтский говорил, что если русский народ не покается, то кончина мира очень близка. Были и такие мнения, что близка кончина мира, но прозорливые старцы, особенно в Оптиной пустыни, говорили, что буде еще период благодати Божией на Руси. Во всяком случае, сестры уходили с крепкой верой, что уходят только временно, что Дивеев, как и вся Русская Церковь, вновь возродится» [192].
В воспоминаниях Варвары Петровны Шнейдер (1860–1941) есть изложение ее разговора с Государыней Александрой Федоровной о блаженной Паше Саровской: «…Императрица спросила меня, видела ли я Саровскую Пашу? Я сказала, что нет. “Почему?” — “Да я боялась, что прочтя, как нервный человек, в моих глазах критическое отношение к ней, она рассердится и что-нибудь сделает, ударит или тому подобное”. И осмелилась спросить, а правда это, что когда Государь Император хотел взять варенья к чаю, то Паша ударила его по руке и сказала: “Нет тебе сладкого, всю жизнь будешь горькое есть!” — “Да, это правда”. — И раздумчиво Императрица прибавила: “Разве Вы не знаете, что Государь родился в день Иова Многострадального!” Потом говорила о юродивых, бургундских принцессах (Эльза Лострип), грюнвальдовских старцах и проч.» [193].
Фрейлина императрицы баронесса С.К. Буксгевден делилась воспоминаниями о проведенных днях в Саровском монастыре вместе с царской семьей: «Эти сцены произвели неизгладимое впечатление на Государыню. Практичному протестантскому сознанию трудно понять религиозные чувства, которые движут православными. И лишь те, кто совершали паломничество в Иерусалим во время Страстной седмицы, могут представить себе, какие эмоции переполняли русских паломников, присутствовавших на саровских торжествах.
Следует сказать, что в красивой церкви, построенной в Царском Селе после рождения наследника, главный храм был посвящен иконе Божией Матери, называвшейся «Феодоровская», а второй храм — святому Серафиму Саровскому» [194].
Генерал А.А. Мосолов также отмечал в воспоминаниях: «…Была еще длинная и весьма утомительная обедня, а затем мы, все время сопровождаемые толпою, поехали в Дивеевский женский монастырь, за 15 верст. Здесь нам была приготовлена трапеза, после которой императрица пошла к какой-то знаменитой отшельнице, старице, и пробыла у нее чуть ли не 2 часа, из-за чего наш отъезд запоздал. Доехав до другой платформы, также возведенной для этого случая, мы сели в императорский поезд и отбыли /…/
Опыт сближения Государя с народом легко мог стать повторением Ходынки. Он указывал на опасность для императора своему чисто человеческому импульсу. Царь желал проявить, так сказать, физическую ласку любимому народу, в котором за эти дни он почувствовал выражение атавистической любви к своему помазаннику, такой преданности и любви, на какую способны только русские люди» [195].
Личность Государя Николая II играла огромное роль в церковной жизни России, гораздо большую, чем его царственные предшественники. Глубокая вера царя, его постоянные паломничества к православным святыням сближало его с коренным русским народом. Государственная власть была для Николая II тяжелым долгом и обязанностью, а порой непосильным крестом. Ему ближа была духовная власть, правящая по православным законам и совести. Вопрос о возрождении Патриаршества на Руси, поднимавшийся «с самого начала его царствования, привлек его возможностью отказаться от бремени земной власти и принять духовную» [196].
В печати встречаются сведения, о которых следует упомянуть отдельно. По свидетельству обер-прокурора Синода Лукьянова, еще в 1904 году царь после великих торжеств прославления Серафима Саровского и радостного исполнения связанного с ними обетования о рождении ему Наследника, приехал к митрополиту Петербургскому Антонию (Вадковскому) просить благословение на отречение от престола и пострижение в монахи в одном из монастырей. Митрополит отказал ему в этом. [197]. Стоит заметить, что Сергей Михайлович Лукьянов (1855–1935) занимал должность обер-прокурора Синода в 1909–1911 гг.
Попытку отречься от престола и занять место Патриарха Государь возобновил в 1905 году. Заседавший 22 марта Св. Синод единогласно высказался за восстановление патриаршества. Еще зимой члены Св. Синода во главе с первенствующим Петербургским митрополитом Антонием встретились с императором Николаем II, который, со слов очевидца, сказал: «Мне стало известно, что теперь и между вами в Синоде и в обществе много толкуют о восстановлении Патриаршества в России. Вопрос этот нашел отклик и в моем сердце и крайне заинтересовал меня. Я много о нем думал, ознакомился с текущей литературой этого вопроса, с историей Патриаршества на Руси и его значением во дни великой смуты междуцарствия и пришел к заключению, что время назрело, и что для России, переживающей новые смутные дни, Патриарх и для Церкви, и для государства необходим. Думается мне, что и вы в Синоде не менее моего были заинтересованы этим вопросом. Если так, то каково ваше об этом мнение?
Мы, конечно, поспешили ответить Государю, что наше мнение вполне совпадает со всем тем, что Он только что перед нами высказал.
— А если так, — продолжил Государь, — то вы, вероятно, уже между собой и кандидата себе в Патриархи наметили?
Мы замялись и на вопрос Государя ответили молчанием.
Подождав ответа и видя наше замешательство, он сказал:
— А что, если я, как вижу, вы кандидата еще не успели себе наметить или затрудняетесь в выборе, что если я сам его вам предложу — что вы на это скажите?
— Кто же он? — спросили мы Государя.
— Кандидат этот, — ответил он, — я! По соглашению с императрицей я оставлю Престол моему сыну и учреждаю при нем регентство из Государыни императрицы и брата моего Михаила, а сам принимаю монашество и священный сан, с ним вместе предлагая себя вам в Патриархи. Угоден ли я вам, и что вы на это скажите?
Это было так неожиданно, так далеко от всех наших предложений, что мы не нашлись, что ответить… и промолчали. Тогда, подождав несколько мгновений нашего ответа, Государь окинул нас пристальным и негодующим взглядом, встал молча, поклонился нам и вышел, а мы остались, как пришибленные, готовые, кажется, волосы на себе рвать за то, что не нашли в себе и не сумели дать достойного ответа. Нам нужно было бы ему в ноги поклониться, преклоняясь пред величием принимаемого Им для спасения России подвига, а мы… промолчали!» [198].
