Есть в Нью-Йорке несколько хороших знакомых. Можно
переночевать, но не поселиться на две недели. Да и по какому праву она будет
рисковать жизнью этих людей, их детей и стариков? Ведь ее все равно выследят.
Она беззащитна и безоружна. Спасти ее может только очередная случайность. Она
безоружна… А почему, собственно?
Идея, которая пришла в голову, сначала показалась абсурдной…
Встретившись с Полянской глазами, Света подумала: «А ведь
она скоро вычислит меня. Сколько ни меняй разноцветных париков и контактных
линз, как ни штукатурься гримом, все бесполезно. Она меня сейчас уже почти
узнала. Ее камуфляж пока сбивает с толку, но еще раз-другой – и все. Может,
просто подсесть к ней сейчас и войти в прямой контакт? Нет, пока рано. Слишком
долго объяснять придется, да она может и не поверить».
Будь на месте Полянской мужик – конечно, не профессионал, –
достаточно было бы просто менять парики и одежду, общий облик, а не детали. Но
женщина видит по-другому, она запоминает именно детали, черты лица.
«Интересно, – размышляла Света, – какой разговор состоялся у
Лены в Департаменте полиции? Впрочем, нетрудно догадаться – безрезультатный.
Достаточно посмотреть на ее лицо».
* * *
Из университета Лена позвонила Стивену:
– Я буду поздно, но не очень – часов в одиннадцать. Не
волнуйся, пожалуйста. Со мной все в порядке. Я хорошо выспалась. Мне нужно
навестить одного русского приятеля. Помнишь, поэт Арсюша? Да, он живет
по-прежнему на Брайтоне. Хорошо, привет передам. Все, целую.
Сквозь открытую дверь кабинета Света слышала весь разговор.
«Ну, что ж, Брайтон – это даже хорошо. Мне в любом случае надо было там
побывать».
Опять этот грязный, вонючий сабвей! Света видела метро
Парижа, Праги и Стокгольма. Конечно, таких роскошеств, как в Москве, нигде не
было. Но все функционально и чисто. А в Нью-Йорке нет более поганого места, чем
сабвей.
Бесконечные путаные линии, в которых по схеме разобраться
практически невозможно.
Поезда нумеруются всеми буквами алфавита от А до Z, да еще
буквы вписываются в значки разных форм и цветов. Например, "О" в
синем квадрате или "С" в зеленом кружке.
Если ты, например, сел не в тот поезд, то уже не сможешь,
выйдя на ближайшей станции, перейти на другую сторону платформы. Тебе придется
долго плутать по переходам, потом еще пару-тройку станций проехать по другой
линии, имея шанс попасть в противоположный конец города, куда-нибудь в черный Бронкс,
где лучше вообще не появляться. Возможно, в конце концов тебе повезет, и ты
найдешь нужную линию, но ждать поезда придется минут сорок.
В вагоне рядом с тобой может плюхнуться на лавку
какой-нибудь оглушительно воняющий бродяга. Если он черный, лучше не
пересаживайся на другое место: это будет воспринято окружающими как расистская
демонстрация, на тебя начнет пялиться с осуждением весь вагон, а бродяга – бомж
по-нашему – может подойти и, брызжа слюной в лицо, обозвать «грязной расистской
свиньей».
Света успела возненавидеть сабвей и вздохнула с облегчением,
выйдя вслед за Полянской на станции «Брайтон-Бич» прямо на улицу из вагона.
Она узнала это место, будто много раз бывала здесь. В
последние несколько лет русский район без конца показывали по телевизору во
всех подробностях.
Конечно, увидеть все это живьем было куда интересней, но
экзотика деревянных ложек, павловских платков и партийных билетов, разложенных
на лотках вдоль улицы, Свету сейчас не интересовала. Она чуть не потеряла
Полянскую, которая быстро шла сквозь крикливую, разодетую в кожу и меха
брайтонскую толпу.
Глава 21
Они сидели в маленькой грязной пивной неподалеку от Цветного
бульвара. Собеседник Кротова, худой узкоплечий человечек, был страшно голоден.
Он с жадностью поглощал двойную порцию люля-кебабов, пережаренных снаружи и
сырых внутри. От одного запаха у Кротова тошнота подступала к горлу. Пиво было
теплое и сильно разбавленное. Пьяная уборщица водила вонючей тряпкой между
тарелками и громко распевала матерные частушки. Кротов не мог здесь ни есть, ни
пить. Только окурил, ожидая, пока его собеседник насытится. Человек этот был
давним осведомителем Кротова, уголовником с двумя «ходками»: первый раз – за
кражу, второй – за ограбление.
Один глаз у него был стеклянный, и потому он носил прозвище
Глаз. На самом деле звали его Селивестров Вениамин Андреевич, и глазом своим он
заплатил за то, что при первой же «ходке» его не «опетушили» в колонии, то есть
не изнасиловали.
Когда Глаз ел, на его тощей шее двигался огромный, поросший
светлым пухом кадык, будто живший своей отдельной жизнью. Почему-то, глядя на
этот кадык, Кротов чувствовал острую жалость.
Сейчас Глаз доест, и Кротов выложит ему задание, которое,
возможно, будет стоить Вене Селивестрову жизни.
Наконец, отодвинув вытертую хлебной корочкой до блеска
тарелку, Веня промокнул рот рукавом и вытянул сигарету из кротовской пачки.
– Все, начальник. Можно теперь поговорить.
– Мне надо знать, на кого работал вот этот человек, – Кротов
быстро показал фотографию убитого, – зовут его Бубенцов Юрий Изяславович.
Клички не знаю.
– Ну ты даешь, начальник! – покачал головой Веня. – У нас
ведь, сам знаешь, человек без кликухи – фук, и только. Куда я с имем-очиством
сунусь? Только подтереться разве хвамилией этой?
– Ладно, Веня, не паясничай, – поморщился Кротов, – дальше
слушай. Человек этот был нанят как убийца. Мне надо знать – кем. Это главное.
Чтобы тебе легче было, скажу: убийца он, вероятно, не профессиональный. По
найму работал впервые. Как видишь, неудачно.
В отличие от большинства своих коллег Кротов предпочитал
разговаривать с блатными не на их языке, который, конечно, прекрасно знал, но
на обычном, человеческом. Это, с одной стороны, Помогало сохранить дистанцию, с
другой блатным, которые большую часть своей жизни общались «по фене», в том
числе и с представителями власти, было иногда приятно, что с ними говорят как с
людьми.
Кротову вообще не нравилось, когда его коллеги «облатнялись»
– отращивали длинный ноготь на мизинце, носили перстни с печаткой, через слово
матерились. Иногда сыскаря, особенно районного, по повадкам и внешности
невозможно было отличить от «братка», и, становясь с ними на одну доску,
представители закона постепенно превращались в таких же «братков»…
Глаз был уже третьим осведомителем, двое других, к которым
Кротов обращался с той же просьбой, погибли. Первый, молоденький Маруська,
вышедший недавно из колонии, куда попал за групповое изнасилование и был тут же
изнасилован сам, с радостью принялся исполнять кротовские поручения. Он был
«обиженным», «петухом», терпел бесконечные унижения от своих «братков». Год
назад, согласившись стучать, парень пытался этим самоутвердиться, отомстить
обидчикам.
