Надежда на повторные откровения старика была слабой, но
все-таки упускать этот шанс Кротов не хотел.
Кассеты кончились. Была глубокая ночь.
– Елена Николаевна, вам все-таки надо поспать, – еще раз
сказал Кротов.
– Я все равно сейчас не усну. Давайте лучше немножко
поговорим.
– Хорошо. Но только о чем-нибудь нейтральном и отвлеченном,
– улыбнулся Кротов.
– Согласна.
Не зная, можно ли считать эту тему нейтральной и
отвлеченной, Сергей осторожно спросил:
– Вы были замужем?
– Дважды, – кивнула Лена, – в первый раз – еще студенткой.
Мы прожили всего месяц, только расписались и сразу разбежались. Второй раз было
серьезней. Собственно, мой второй муж и есть отец моего ребенка, хотя мы
расстались восемь лет назад. Но в этом году случайно встретились – в Канаде, за
Полярным кругом, в маленьком эскимосском городке. Был июнь, а там – снег по
колено, ни одного русского, только он и я. Там проходила конференция «Женщина и
полюс». Знаете, собрались бездельники из разных стран и десять дней болтали о
том о сем с важным видом. За десять дней – три банкета: в честь открытия, в
честь закрытия, а в середине – в честь участников конференции.
Я когда-то перевела рассказы двух писательниц – канадских
эскимосок, а он, как выяснилось, написал книгу очерков о малых народах Севера.
Вот нас и пригласили. И поселили в гостинице в соседних номерах.
В общем, там у нас все опять вспыхнуло, а в Москве, конечно,
сразу погасло. Он и не знает, что я жду ребенка. У него очередная семья,
десятая, наверное, по счету. Он их меняет, не считая. Мы с ним совершенно чужие
люди.
Спать они легли только под утро. Лена постелила Кротову на
диване в бывшем дядином кабинете, а сама отправилась в комнату, где обычно
спала, ночуя в этом доме, с раннего детства. Там все еще сидели в тонконогом
неудобном кресле ее старые игрушки – одноглазая плюшевая обезьяна и огромная
тряпичная кукла с лысой резиновой головой.
Глава 14
В начале семидесятых, отслужив в армии и вернувшись в родную
Тюмень, Юрий Бубенцов написал повесть об армейских буднях. Повесть получилась
жизнеутверждающая. Армию он изобразил в самых радужных тонах, врал не
стесняясь, описывал веселую доблесть и военное братство, мудрых
наставников-старшин и наивных, романтически-возвышенных новобранцев. В повести
гремели дружные солдатские песни, зеркальным блеском сверкали сапоги и царила
стерильная идеологическая ясность.
Бубенцов с блеском прошел творческий конкурс в Литературный
институт. Повесть была опубликована в толстом молодежном журнале, потом вышла
отдельной книгой.
Бубенцов приехал покорять столицу. Тут же обнаружилось, что
надменные и капризные молодые москвички прямо-таки тают от грубоватой мужественности
высокого, широкоплечего сибиряка. Не все, конечно, но многие.
В пьяной общаге Литинститута на улице Добролюбова он не
прожил и года, женился на сокурснице, дочери одного из секретарей Союза
писателей, и поселился на теплой тестевой даче в поселке Переделкино.
Он получил московскую прописку и вскоре переехал с женой в
отличную двухкомнатную квартиру в писательском кооперативном доме у метро
«Аэропорт», которую выбил для молодой семьи маститый тесть.
Секретарская дочка была некрасива, плаксива, любила его без
памяти, и это особенно раздражало. Юрий считал, что квартира и прописка
достались ему слишком дорогой ценой, в то время как кому-то Москва дается
даром, по праву рождения. Глубокая обида на такую несправедливость засела в нем
надолго и всерьез.
На четвертом курсе Бубенцов вступил в партию, на пятом стал
членом Союза писателей, а получив диплом, обменял двухкомнатную квартиру на
трехкомнатную и развелся с опостылевшей женой, поделив жилплощадь с большой для
себя выгодой.
Потом начался калейдоскоп жен и любовниц. Некоторые рожали
ему детей. Он считал, что это делается исключительно с целью его, драгоценного,
удержать. Младенцев он терпеть не мог, считал, что они только мешают жить, орут
и пачкают пеленки. Жен и детей бросал, не щадя, словно вымещал свою горькую
обиду на Москву – что не досталась она ему даром, а заставила прожить пять лет
с толстой надоедливой истеричкой.
Между тем все складывалось как бы само со-" бой.
Скучные военно-патриотические повести печатались в лучших журналах, одна за дру
– гой выходили книги, сыпались гонорары, на которые можно было беззаботно
существовать, учитывая писательские пайки, дома творчества, разбросанные по
красивейшим уголкам страны, уютный, закрытый для посторонних ресторан Дома
литераторов с отменной и недорогой кухней.
Репутация циничного, но обаятельного проходимца только
подогревала интерес представительниц прекрасного пола к его персоне, а у мужчин
вызывала зависть и уважение.
К концу восьмидесятых Бубенцов понял, что времена
изменились, надо перестраиваться, и стал описывать не только ратные подвиги и
нравственные искания героев, но и их интимную жизнь – все подробней с каждой
новой повестью.
Благо, опыт был большой.
К началу девяностых он о подвигах и вовсе забыл, перешел на
откровенную порнуху, однако печатали его все меньше, потом и совсем перестали.
Таких сообразительных оказалось слишком много, недавно еще жадный до
«клубнички» российский читатель быстро ею объелся. Гонорары за последние его
опусы оказались копеечными, а система номенклатурных благ растаяла как
прошлогодний снег.
Надо было что-то круто менять в жизни, и Бубенцов
растерялся. Тут-то и появился Иван Голованов, земляк Бубенцова, тоже тюменец.
Они не виделись очень много лет, но, случайно оказавшись за соседними столами в
ресторане Дома литераторов, узнали друг друга – когда-то они росли в одном доме
и почти дружили.
От Вани Голованова пахло деньгами, очень большими деньгами.
И Юрий постарался подружиться с ним вновь.
Вскоре выяснилось, что Голованов стал настоящим блатным
авторитетом, и Ваней его никто давно уже не называет, а все почтительно именуют
Колдун.
Колдун любил творческую интеллигенцию, особенно к ужину. То
есть он любил выпить в хорошем кабаке с каким-нибудь артистом или писателем. А
уж если писатель к тому же был земляком и другом детства, то для него всегда
находилось место за широким колдуновским столом.
Как-то все в том же ресторане ЦДЛ Бубенцов очень осторожно
завел разговор о трудном писательском хлебе, о проблемах с издательствами и
вечной нехватке денег.
– Что ты мне лапшу на уши вешаешь? – рассмеялся Колдун. –
Трудный хлеб! У кого, как не у писателей, есть и антиквариат, и золотишко, и
много еще кой-чего. Вон за соседним столом мочалка сидит. Что у нее в ушах и на
пальцах, видишь? Наверняка ведь писательская жена!
