– Нет, Елена Николаевна, вы меня не поняли. Я не сомневаюсь,
что с вашим ребенком все нормально.
– Спасибо, – усмехнулась Лена.
– Просто врач мог искренне ошибаться, не желая вам зла.
– Хорошо, – вздохнула Лена, – он ошибся в диагнозе. Искренне
ошибся. Но потом он ошибся, утверждая, что я в ужасном состоянии, что меня
нельзя выпускать на улицу и необходимо срочно вколоть успокоительное?
– Ну, это, конечно, трудно назвать ошибкой, – согласился
Кротов, – но с другой стороны – трудно представить женщину, которая совершенно
спокойно прореагирует на подобное известие.
– Я не воспринимала его слова как известие. Я просто сразу
решила, что он ошибся. И еще: я не врач, но, мне кажется, такого рода диагнозы
не ставятся после одного-единственного исследования, даже ультразвукового. А
если и ставятся, то больному не сообщают в тот же миг. Проверят еще раз,
посмотрит не один специалист, а несколько. Ведь если у человека, например, рак,
ему не скажут от этом сразу. Сначала подготовят, поговорят с близкими.
– Ладно. Оставим пока доктора в покое. Пойдем дальше.
Предположим, что те, кто искал вас в подвале, делали это из благих побуждений.
Это были санитары. Им поручили вас найти, так как ваше состояние казалось
критическим, опасным для жизни.
Лена весело рассмеялась.
– Сергей Сергеевич, подумайте сами, в какой нормальной
больнице пошлют ночью санитаров разыскивать сбежавшую больную? Ну ушла, и
ладно, работы меньше. Если, конечно, эта больная – не буйная сумасшедшая. Но
такого диагноза мне пока не ставили. Так что не сходится. И с доктором не
сходится, и с санитарами. И дальше не сойдется.
– Давайте попробуем. Начнем с ключей. Вы могли их просто
потерять раньше, забыть где-нибудь и так далее. Потом что у нас? Окурок. С
окурком совсем просто: уборщик убирал, замел от соседней двери к вашей. Дальше
– запах в туалете. Ну это, извините, вообще не улика. Остается «скорая». Я
проверю по подстанциям, но опять же – что им можно предъявить? Они возмутятся и
скажут, что вас никогда не видели, никоим образом за вами не гонялись, а ехали
себе по своим делам. И врач из консультации тоже скажет, что ошибся,
перестраховался. Это уго-ловно не преследуется.
Лена молчала, низко опустив голову и помешивая трубочкой
остатки молочного коктейля на дне стакана. Наконец она произнесла:
– Конечно, пропажа моей телефонной книжки и фотографии тоже
не в счет?
– Нет, Елена Николаевна, – тяжело вздохнул Кротов, – пока
все это не в счет. Скажем так, нет данных, указывающих на признаки
преступления.
– Ну а если бы они все-таки сделали мне искусственные роды?
Если бы они убили моего ребенка? А мне, между прочим, тридцать пять лет. И
больше детей у меня нет. Только этот, еще не родившийся.
– К сожалению, и тогда ничего нельзя было бы сделать.
Доказать умысел в медицинской ошибке сложно, а практически невозможно. Было бы
долгое, унизительное для вас разбирательство, которое в лучшем случае
закончилось бы административным взысканием, а скорее всего – ничем.
– Отлично! – усмехнулась Лена. – А что вообще возможно в
моей ситуации? Мне страшно ночевать дома, страшно ходить на работу. Что мне
делать?
Кротов несколько секунд молча смотрел в темно-серые
немигающие глаза своей собеседницы. Перед ним была женщина, которая нравилась
ему, как никто никогда прежде. Возможно, ей угрожала реальная, опасность. Но
ухватить суть этой опасности, поймать хоть одну ниточку, которая могла бы
привести к сколько-нибудь понятному объяснению всей истории, он пока не мог.
Кротов был опытным следователем, опасность чувствовал
хребтом, но никогда, как бы ни были сильны ощущения, не выстраивал плана
практических действий, основываясь только на них.
Они уже давно все доели. Девушка в униформе убрала со стола.
Лена встала.
– Спасибо большое, Сергей Сергеевич. Простите, я отняла у
вас время.
– Что вы, Елена Николаевна! Это вы меня простите.
– За что?
– Хотя бы за то, что я не могу придумать сразу, как вам
помочь. Но давайте пока договоримся… У вас есть мой домашний телефон?
– Да, Гоша дал мне все ваши телефоны.
– Если не возражаете, я запишу и ваши, служебный и домашний.
Мы будем с вами поддерживать связь. Если произойдет еще что-то, не дай Бог, вы
мне сразу звоните. Я, в свою очередь, попытаюсь навести кое-какие справки,
побеседовать со специалистами и буду держать вас в курсе дела.
Они вышли на Тверскую. Было совсем темно. К ночи похолодало,
замерзшая грязь похрустывала под ногами. Лена поскользнулась, и Кротов взял ее
за руку. Сквозь тонкую кожаную перчатку он чувствовал ее хрупкие пальцы, и ему
захотелось поцеловать на них каждый ноготок. Но он опять одернул себя и сказал:
– Елена Николаевна, я на машине. Куда вас отвезти?
– Спасибо. Если не трудно, на Шмитовский. Знаете, за
Пресней.
– Вы там живете?
– Нет. Там живет моя тетушка. Я решила пока ночевать у нее.
Они сели в машину. Кротов подумал, что до Шмитовского
проезда всего пятнадцать-двадцать минут езды. Потом она попрощается и исчезнет.
Возможно, исчезнет навсегда из его жизни. А он будет мучиться, придумывать
повод, чтобы позвонить ей, придумает не один, а десять, но так и не позвонит.
Не решится. Ему сорок, ей тридцать пять. Он даже не знает, замужем ли она.
Боится ночевать дома и живет у тети? Это совсем не значит, что она не замужем.
Муж может быть в отъезде, в командировке. Да мало ли? Вряд ли такая женщина
одинока. Так не бывает.
«Все, – сказал себе Кротов, – не будь идиотом. Ты потом себе
этого не простишь. Спроси, хотя бы спроси…»
«Жигуленок» уже ехал по Пресне. Кротов решился:
– Елена Николаевна, вы замужем?
– Нет, – ответила она.
– Если уж я задал вам один нескромный вопрос, позвольте
задать второй, еще более нескромный.
– Задавайте, – разрешила Лена.
– А отец вашего ребенка, он как-то… – Кротов смешался,
запнулся, но Лена помогла ему:
– У моего ребенка отца нет. То есть, конечно, есть, но это
не отец. Как говорит моя тетушка, мой будущий ребенок – байстрюк. Знаете такое
слово?
– Ужасное слово. Так нельзя говорить о ребенке.
– Тетушка – старая коммунистка. Ей теперь все можно
говорить.
«Как глупо получается, – думал Кротов, – я прожил с женой
двенадцать лет, так хотел ребенка, а Лариса категорически не желала. Одно
упоминание о ребенке вызывало у нее истерику. Конечно, балерины редко рожают,
но ведь рожают все-таки и остаются в балете. А Лара вообще мало что потеряла
бы. Она танцевала только в кордебалете, только в массовке. В Музыкальном театре
Станиславского, где она работала, ей ни разу не дали станцевать ни одной
серьезной партии. Она все жаловалась на интриги… И вот стукнуло сорок, а семьи
нет, будто вовсе не было…»
