Я про Бернеса. В зале я не одна человеку подсказывала, человек для человека всегда постарается.
Да.
По правде, я тогда себе подумала, что зачем шпионка сделалась Фишман. Допустим, про которая Аванесова, Рубанюк, Иваниха я такое не подумала.
Конечно, фашистку, которая Магда, я проклянула. А кто б не проклянул? И весь-весь зал проклянул тоже.
Да.
Потом я подумала, что когда у меня Бернес тоже спросит, я честно-честно скажу, что у меня имя одно, что называется имя Мария, что других своих имен я не знаю и не помню. Что кто все-все свои имена знает и помнит, тот получается в жизни ду́рень. Допустим, придут и скажут, что выходи с хаты по имени на расстрел. Кто знает и помнит, такой, конечно, выйдет. А кто нет, такой же и не выйдет. Я, получается, не выйду. Я ж свое родное-родное имя ни за что не знаю и не помню. Допустим, оно ж в эту войну будет бомба, а я не выйду и не выйду.
Про Пекарь, жену и мужа.
Они ж оба-два пришли до меня.
Я накинула на себя халат и села за стол.
Не. Я накинула на себя халат, пошла до дверей и впустила жену и мужа.
Я сильно вежливо по-московски попросила:
— Садитесь, пожалуйста, Клара Семеновна. Абрам Иссидорович, вы тоже садитесь. Я вас двух слушаю. Вам первое или второе?
Жена и муж посмотрели уже не на меня, а один на другого.
Потом Клара Семеновна спросила, что, может, мне нужна помощь товарищей, что, может, я оступилась раз-другой, что я для Клары Семеновны и Пекаря своя-своя, чтоб я про плохое не думала. Клара Семеновна и Пекарь про свою-свою — никому-никому.
Я сказала двум спасибо. Сказала, что я всегда не оступаюсь, что у меня и ноги сильные тоже, что я всем-всем людям мира своя.
В эту самую секундочку у меня руки потянулись наверх захлопать, как молодежь. Конечно, я стерпела.
Пекарь сказал, что сейчас будет для меня рассказывать важное-важное, чтоб я слушала.
Я начала слушать.
В эту самую секундочку у меня на язык выскочил смех. Катерина — Сидоровна, а Пекарь — Иссидорович, потому. Конечно, я стерпела.
Я про Пекаря.
Пекарь рассказал, что сам по себе уже давно не режет, что раньше ж резал в голове у человека, а сейчас нет, не режет. Что уже давно работает на словах, что подрабатывает на полставки в милиции. В милиции у Пекаря работал знакомый, называется «медэксперт», который работал на ставке. Конечно, один другому передавались по всем-всем вопросам. Получилось, что вопрос про меня передался тоже.
Конечно, вопрос был не про меня, а про который убил Катерину и Надежду.
Катерину, когда милиция приехала, милиция посмотрела и — раз! — все-все пофотографировала. Карточки получились красивые. Пекарь честно мне сказал, что любит смотреть карточки.
Я честно сказала Пекарю, что тоже люблю смотреть карточки, что у меня собранный альбом, что там и артисты, и я, что маму Тамару я с альбома выкинула, что, может, показать?
Пекарь сказал, что пускай я буду слушать дальше, что покажу альбом потом.
Конечно, я сказала Пекарю, что потом.
Ага.
Знакомый сказал Пекарю, что который убил, убил слева. Конечно, это узналось не по карточкам.
Получилось, что по карточкам узналось про узел. Пекарю и узналось. А никому другому нет.
Пекарь сказал, что на карточке увиделся узел невиданной красоты, называется «хирургский». Это было на первом ботинке. На втором ботинке невиданной красоты не было.
Пекарь смотрел на меня, вроде я сама по себе была узел невиданной красоты.
Да.
Пекарь спросил, может, я хочу про что-нибудь поделиться.
Я сказала, что у меня нету чем поделиться, что лучше я послушаю.
Пекарь сказал, что в эту секундочку мне надо быть внимательной-внимательной.
Я сказала, что буду-буду.
Пекарь сказал, что уже давно лечил человека Кацнельсона Якова, у которого голова болела и болела, что сначала Пекарь искал больное в голове у Кацнельсона, что резал Кацнельсона по голове, что потом искал больное в голове уже на словах, что слова Кацнельсону вроде помогли. Конечно, лекарства помогли тоже. Кацнельсону сильно понравилось, как Пекарь лечит. Кацнельсон — раз! — и стал приходить к Пекарю на поддержку.
Пекарь давал Кацнельсону лекарство, разговаривал про труд, про товарищей на работе.
Кацнельсон рассказывал Пекарю про первого, про другого.
Получилось, что Пекарь узнал про подавальщицу — молодую девушку Федоско Марию. Про что Мария для Кацнельсона похожая на одну еврейку.
Пекарь порадовался за Марию, а с Кацнельсоном ничем от себя не поделился.
Получилось, что на одной поддержке Кацнельсон рассказал Пекарю про одно несчастье в коллективе Дома офицеров. А на другой поддержке Кацнельсон рассказал Пекарю про другое несчастье в коллективе Дома офицеров.
Пекарь себе подумал и спросил у знакомого по милиции, может, Надежду убили с левой? Знакомый сказал, что все-все хорошо, что с левой.
Пекарь сложил одно и другое, и у Пекаря выровнялось два левых и один узел.
Пекарю не стерпелось, и Пекарь рассказал Кацнельсону про Марию.
Конечно, мне не стерпелось тоже. Я спросила у Пекаря про что ж такое было рассказано.
Пекарь опять посмотрел на меня, вроде я сама по себе была узел невиданной красоты.
Потом Пекарь посмотрел на Клару и махнул рукой.
По правде, я подумала, что Пекарь в эту секундочку понял разницу по красоте меня и Клары. Пекарь же махнул рукой? Махнул.
Пекарь замолчал.
А Клара сказала.
По правде, мне с рота Клары услышался голос Пекаря:
— Мария, ты больна. Мы о тебе позаботимся. Ты еврейка, мы — тоже евреи. Мы хотели тебя забрать, когда ты еще была в четвертом классе. Мы побоялись — время было такое. Мы грызем себя, ты могла бы жить другой жизнью. А теперь другой жизни у тебя не будет. Мария, ты понимаешь, о чем я?
Я спросила, может, Клара — моя мама, а Пекарь — мой папа?
Клара сказала, что нет, что Клара про меня и маму Тамару все-все поняла, только не до самого-самого конца, потому и не забрала.
У меня с головы само по себе выскочило:
— Генук!
Клара захню́пала носом.
Пекарь сказал, что Пекарь и Клара не допустят, чтоб меня поймали, что, конечно, меня никто не поймает, что в милиции никто-никто не сложит узел так, как сложил Пекарь, что в случае Яков скажет, что я и Яков пара и что пара была все-все время вместе, что надо скоренько пожениться — на случай тоже.
