— А я ж и дальше… Авруцкий умер от болезни, в больнице, оставил для меня желание, чтоб похорониться с своей жинкой Ганной Андрусенко. Я договорился с кем положено и положил. Ничего, лежит, вроде ж назад не выкинулся.
— Это хорошо, что вы товарища наведали. Товарищу приятно.
— Дак мне неприятно… Стой, шнурок развязало…
Яков отставил круглую ногу в сторону, чтоб получилось удобней поправить шнурок. Как-то ж уже поправил. Я смотрела, пока Яков старался.
Яков разогнулся и сказал:
— Шо, Изергиль, смотришь, як я перекручуюсь… А помогти? За мертвого похвалила, шо я ему приятное делаю. А мне, в настоящую минуту живому, приятное сделать — нееее…
— Яков, вы б сказали, я б помогла…
— А правильно, Изергиль! Боец не должен сам проявляться. Прикажут — тогда.
— Вы про Соломоновича…
— Ага. Пойдем до работы на ногах? В автобусе ж не повернесся.
— Пойдем.
— Соломонович — он интересный. Был у Котовского. Знаешь такого?
— Яков…
— Знаешь… Не на Гражданской был, а потом, в Перегоновке, возле Умани. Там Котовский с своими конниками подымал сахарный завод, дак Соломонович вел главную бухгалтерию. Хорошо вел, большую прибыль давал. Потом шо-то не заладилося. Поехал Соломонович оттудова. Поселился в Чернигове. А явился ж в Чернигов с жинкой, Ганной, без детей. Без детей и остался. Шо-то работал. Может, в кассе… Он мне не доложил доподлинно. По годам он народился в восемьсот девяностом. До войны получилося у него возраста много. Ну, при немце стали делать евреям отдельное место. И еврейские советы сделали. Кто-то ж должен всем своим объяснять, как и шо. Оно ж для спокойствия порядка. Соломоновича и взяли в советчики. Он развернулся. Я его там и увидел. Он от себя надумал еврейское страхование. Говорил, немец всех не убьет, кто-то ж с семьи будет. А кто будет, после войны гроши и получит. От кого получит? Говорил, шо от начальства, какое получится. И для уверенности сообщал про Красный Крест, газету показывал иностранную с описанием подобного. Моя мама Соломоновичу не поверила. А нашлись дурни — поверили. Дали ему цацки и подобное. Мы с хлопцами сбежали в лес. А потом евреев начали стрелять. Щитай — никого не осталося.
— И мамы?
— И мамы… И с мамой… А мы с хлопцами прибилися до партизанов. Меня в разведку… Ой, Изергиль, и как же ж я полюбил немца убивать!
— А Соломонович?
— Я как пришел с войны, про Соломоновича не думал. Увидел лет через пять. Идет себе с бидончиком, в картузе… Зашел в калитку на Киевской. Ну, перестрел я его. Все высказал…
— А Соломонович?
— Сказал: «Убей меня, токо не выдавай!»
— А вы?
— А я уже тогда план задумал. Говорю Соломоновичу: «Я тебя не убью и не выдам. Я тебя за зябры держать буду. А ты мне отслужишь». Ну, принял я его под страшную клятву в свою группу. Соломонович не поверил, шо я серьезный. Радовался, шо обошелся. Там сойдемся, не обойдется. Я ему щас так и сказал: «Полежал с жинкой — и хорош! Даю тебе часа до ночи. Потом перетащу на еврейское кладбище». Боевая дисциплина, пускай привыкает.
Яков говорил вроде про дрова, что перетащит с одного двора на другой. А тут же не про дрова. Я уже знала, что Якова не надо переспрашивать, а надо подхватывать слова. Я и подхватывала, киваючи. Моя голова прыгала с верха на низ, с низа на верх — зацеплю слово Якова и закину в свою голову.
Чтоб поддержать разговор, я спросила Якова, как оттуда сюда слышимость.
Яков сказал, что плохая.
Я спросила, как Яков считает, может, слышимость отсюда туда — лучше?
Яков сказал, что обязательно лучше.
А на 12 апреля случилось тоже.
12 апреля было как раз девять с минутами часов. Я запомнила, потому что в девять всегда приходила Капитолина брать чай без сахара для Александра Ивановича. И еще лимон, чтоб порезанный тонюсенько-тонюсенько, вроде ниточкой.
Капитолина, когда приходила, всегда спрашивала, или вода закипела, потому что один раз Катерина допустила и налила чай не такой кипяченый. Получилась некрасивая пена и вкус тоже.
Капитолина принесла чай обратно и сама стояла над плитой, чтоб получился кипяток.
Конечно, можно было налить с титана, там же всегда кипяток, а Капитолина титана не признавала.
Да.
Капитолина пришла, спросила что всегда, еще попросила перемыть стакан и начистить подстаканник.
Сама села и говорит:
— Тут радиоточка есть?
Радиоточка у нас, конечно, есть, мы звук не каждую секундочку делаем, а так — есть. Радио у нас висит в таком месте, что всем видно. Конечно, не слышно, а видно хорошо.
Я вежливо указала:
— Капитолина Васильевна, вот же ж, перед вашими глазками.
Потом я — раз! — и включила радио на полный ход.
Пелась песня, исполняла женщина.
Потом с кухни пришла Галина с стаканом и подстаканником, чтоб предъявить Капитолине свою работу.
Потом включилась Москва, и Левитан всем-всем передал, что в космос кто-то полетел. Мы ж не с первого слова запомнили фамилию — Гагарин.
Все-все сильно-сильно обрадовались. Капитолина побежала к Александру Ивановичу доложить.
А мы начали переживать и решили ждать, что еще скажут.
Переживали целый час.
Потом Левитан сказал, что все-все хорошо, что надо ждать дальше.
Потом ждали еще час, и Левитан сказал, что Гагарин облетел шар и что уже нажал на тормоз.
Опять надо было ждать.
Да.
Конечно, Степан Федорович переживал тоже. Когда сказали, что на тормоз уже нажато, Степан Федорович запереживал еще сильней. На войне Степан Федорович воевал на танке, водителем. Степан Федорович сам рассказывал. Я подумала, что, наверно, потому и запереживал. Степан Федорович даже начал руками и ногами делать — вроде нажимать на тормоз.
По правде, никто не знал, где у ракеты тормоз, и Степан Федорович не знал, а помочь же хочется, чтоб Гагарин не умер.
Я тихенько-тихенько заплакала.
А потом Левитан сказал, что Гагарин уже приземлился на нашу землю.
Это было счастье!
Все-все побежали с буфета.
И получилось, что все-все побежали с своих комнат.
Александр Иванович уже звал людей в зал, чтоб провести собрание про наш полет в космос.
Я первая добежала до кинозала.
Двери были запертые, и я кинулась к Якову, у Якова тоже был ключ. Двери Якова открылись без ничего, комора была пустая.
Я схватила с стенки ключ от зала и побежала отмыкать.
