Я подумала про Лору, что Лора подскажет.
Я подумала, что учиться в техникуме — это я не знаю, сколько, а не много. Можно ж на вечернем и на заочном тоже. Я ж буду работающая на должности. Если война начнется на столетие Ленина, так получится совсем удачно. Я успею поработать уже с техникумом, и детки подрастут. Я наметила двух деток — мальчика и девочку. Сыночек у нас будет Александр, а доченька — Мария.
Я, когда была маленькая, хотела, чтоб меня звали Маруся. Маруся в Чернигове, считай, никого не зовут. Я такое имя услышала на базаре. Тетка торговала петушками, кричала на весь базар, что сама по себе самая-самая сладкая. Люди смеялись и покупали. Мне мама Тамара не покупала.
Пускай.
Я тогда себе решила, что буду самая-самая сладкая-сладкая.
Мне не было интересно про Надежду.
Оно всегда так — придут и скажут. Когда-то ж, сначала, сказали про Надежду. Потом про Катерину. И про Надежду опять скажут. Может, Надежда уже совсем здоровая, хоть танцевать, хоть что.
Конечно, пришли.
И никто-никто с наших не плакал.
Когда Александр Иванович говорил про Надежду коллективу, я смотрела.
Александр Иванович был серый. И лицо, и волос был вроде серый, а не в солому. И голос серый тоже. Конечно, Надежда — не Катерина. Черное против серого свое всегда возьмет.
Надо понимать.
Первое. Милиция себе решила, что Надежду убил которого Надежда наняла убить Катерину. Милиция сейчас не нашла кого было нанято. Милиция продолжит свою трудную работу. И мы должны продолжить свою.
Так сказал Александр Иванович.
В эту самую секундочку я полюбила Александра Ивановича еще крепче. Я наметила себе, что мне надо потерпеть капелюшечку-капелюшечку.
Александр Иванович сказал, и я пошла продолжить свое.
В буфете мне было и дыхнуть некогда-некогда. Я забежала в уборную, глянуться в зеркало и другое.
Мне в уборной потолки были выше. Оно ж когда сидишь и смотришь наверх, все-все выше.
По правде, мне нравится сидеть в уборной и смотреть на потолок. Клара Семеновна говорила слабо успевающим ученицам с класса, чтоб ученицы не смотрели на потолок, что там ученицам ничего не будет подсказано. Я смотрела, и мне подсказывалось. В классе — нет, я про уборную.
Конечно, стыдно такое про себя.
Пускай.
Мне уже давно подсказалось, что на заслоне нашего с Александром Ивановичем будущего стоял Яков. Фрося тоже стояла. А Яков стоял больше. Про Лору на потолке подсказалось тоже, не сильно, а подсказалось.
Я подумала про органы, которые пустили до себя таких людей — Якова и Фросю.
Потом я подумала, что Александра Ивановича органы тоже пустили до себя.
И сколько ж органы пустили, чтоб меня проверить!
Пускай.
Органы умеют различать все-все на свете, тем более человека от человека.
Потом я подумала, что и проверщикам же не сильно хорошо. Взять хоть Якова и Фросю. А лучше взять Александра Ивановича. Ему и группу сколачивай, и женщин испытывай. Допустим, меня Александр Иванович еще не испытал. У Алескандра Ивановича руки были занятые, а теперь свободные.
Ой, рууууки………………
Потом было время.
Потом настало 10 апреля. Я по десятым апрелям хоть на минуточку, а забегаю на кладбище поздравить маму Тамару с день рождением. Первое — мама Тамара меня хоть как, а выкормила. И потом, я маме Тамаре на могиле всегда говорю, что мама Тамара меня обижала не по справедливости и что я маме Тамаре не прощу.
Рано-рано, чтоб на работе без опоздания, я пришла на кладбище. Сначала подошла к стенке, откуда Фрося притащила до меня Ленина, поклонилась оббивкам и передала привет от ихнего товарища. Я так сделала, потому что это по-человечески и потому что посмотрела заодно, может, найду отломанную руку.
Рука не нашлась, и я пошла к маме Тамаре.
У мамы Тамары после зимы все-все было тихенько-тихенько, и крест стоял как вкопанный.
Я про крест, потому что с дождя и с снега некоторые кресты косятся или падают, и надо нанимать человека, чтоб поправил. Мне не жалко, я б тоже наняла, а получилось, что опять не надо.
Когда кол в ведьминое сердце забивают, так кол же не падает? Не падает и даже не косится. Говорят же: «Торчит, как кол». А люди просто так не скажут. Может, мамы Тамары крест — это для вида крест, а по правде — сделался кол?
Тут меня тронуло за плечо. Вроде ветром — раз! — и потянуло.
Я оглянулась. Никого.
Потом опять. Я еще оглянулась. Никого-никого живого.
Живого — никого, а мертвых много-много. Я ж не знаю, кто с мертвых тут проколотый, кто с кола́ми. Наверно ж, мама Тамара в земле не одна такая.
— Изергиииль! Слухай сюдаыыы!
Божжже!
Яков! Свыня! Зараза! Дурко́! Скаженый!
Яков вылез откуда ни поймешь.
Я Якову иканула:
— Й-яков!
А Яков мне:
— Хватит похоронничать, пошли на работу.
Я с испуга и не поговорила с мамой Тамарой, не поздравила, ничего.
— Пойдем.
И пошла я за Яковом, как за чертом.
Уже за воротами я для разговора сказала:
— А я у мамы была на день рождения. А вы тут у кого?
— Я, Изергиль, тут находился по делу. Между прочим, по нашему общему с тобой делу.
Меня аж обдало огнем:
— Я на такие дела не соглашалась, чтоб на кладбище делать.
— Дурная! А на тот свет ты через шо пойдешь?
Я молчала, чтоб не доводить.
— Ну, думай… А я ж от это у товарища своего был. По партизанству товарищ. Моисей Соломонович Авруцкий.
Я не поверила.
— Вы, может, и не знаете, тут евреев не хоронят. Соломонович — это ж еврейское. Евреев — или на еврейском, или на новом — для всех.
— Молодец, Изергиль, политику хорошо знаешь. Выступаешь вроде товарища Хрущева. Я по этому делу тут и находился.
— Яков, вы или рассказывайте, или не рассказывайте. Я никакие секреты разгадывать не умею. По тому делу, по этому…
— Дело и есть. Случилось такое. Авруцкий — чистый еврей, чистей не бывает. Отец его был до своей смерти еще перед революцией раввином в Остре, а потом в Козельце. А жинка Авруцкого — та подкачала. Потому что получилась украинка и умерла два года тому. Авруцкий попросился похорониться с ней.
— Прямо живой похорониться попросился?
— Не. Мертвый.
— Яков, вы раз начали серьезно рассказывать, так давайте и дальше…
