— Оно ж мертвое! Холодное!
Катерина б и не хотела, а потянулась до лавки посмотреть. А смотреть же было можно только на капусту, другое было под мной.
Катерина уже дышала мне в самую-самую шею.
Я мотнулась, чтоб выгнать воздух с Катерины от себя, и опять закричала:
— Ой! Голова ж оторванная!
Я отскочила на шаг назад, а Катерина в эту секундочку посунулась до капусты.
На одну-одну секундочку Катерина вкопалась в место. Потом скинула капусту и повернулась до меня.
Катерина открыла свой рот, вроде хотела засмеяться.
Я замахнулась и ударила Катерину ножиком в рот.
У меня рука сильная. Я ж ведра поросятам сколько таскала, и на лозовой тоже тяжелое. Я и в буфете таскала. Я не намечала, чтоб в рот. Я намечала в шею. Получилось бы Катерина сразу без голоса. И пальто б было без дырки. Бандит же понесет продавать, может попросить дороже. А получилось, что в рот.
Да.
Я ударила и закрыла все-все свои глаза.
Я думала, что Катерина уже мертвая, что я посчитаю до десять и открою.
Получилось, что я открыла до пять.
А еще до три я услышала, что Катерина упала. Катерина упала с бу́льками. Когда я считала, я вроде считала эти бу́льки. А я не хотела считать бу́льки, я хотела считать до десять. Надо было закрыть и уши тоже. Я ж не знала. Человеку всему надо учиться.
Я открыла глаза.
С рота Катерины торчал ножик и выходили бу́льки. Натекла большая лужа с крови. Кровь на холоде была горячая. Пара я не видела, было темно, а я знала про горячее.
Кровь текла на снег, и в снеге получилась тарелка. Я подумала, что это тарелка борща. Я подумала, что у меня борщ получается для всего-всего. Я рукой над тарелкой потрусила, вроде досолила.
Верней так. Кровь у Катерины сначала текла на воротник. Катерина, когда падала, упала на свой бок с задратой головой. На пальто крови натекло мало, а на воротник много. Бандит бы воротник срезал, и был бы чистенький. А я не срезала. А как срежешь? Ножик же в роте. Считай, воротник пропал, с меха кровь или что чисто никогда не снимешь.
Катерина лежала в шапочке-кубаночке. Кубаночка была чистенькая.
Я сняла.
А Катерина уже не бу́лькала и ничего.
Я подняла капусту с снега.
Мне было неудобно, что занялись две руки. Я положила капусту в кубаночку, и осталась у меня одна рука пустая. Почему-то я не хотела выпускать с руки капусту в кубаночке. А мне ж надо было еще забрать ножик.
Я потянула, а ножик мне не ответил. Ножик получился глубоко. Я ж и не знала, что голова у человека глубокая-глубокая. Я подумала, что пускай ножик еще. Мне и без ножика нужны были две руки. У меня ж была свободная одна, а не две. Я кубаночку с капустой положила в корзину. Потом сняла часики с руки у Катерины и положила в корзину тоже. Одной рукой не получилось бы. У меня часики есть, я сама себе купила еще на лозовой, на первую зарплату и купила. А я ж сейчас была не я, а был бандит. А бандит за часики зарежет тоже.
Румынки у Катерины я не сняла. Допустим, бандит бы снял. А мне стало стыдно, что Катерину люди увидят в голых чулках.
Надо понимать.
У Катерины на одном ботинке шнурок болтался, сейчас — раз! — и развяжется. Конечно, я завязала, как научил муж Клары Семеновны, — навсегда и навсегда.
У меня две руки стали свободные. Для ножика это пригодилось.
Потом я вытерла ножик об пальто Катерины. Бандит бы так и сделал — назло. Для него ж воротник пропал.
У меня разрывалось сердце и живот тоже. А дело делать надо.
С сумочки я взяла один кошелек, хоть там лежала и помада, и платочек с мережкой. Я мережку не умею, мне и не надо. Конечно, мне чужого тоже не надо.
Про сетку я в ту секундочку не подумала.
Потом я вышла на дорогу, под свой столб.
Живот прошел, и сердце тоже. Мне задышалось.
Я посмотрела назад. На Катерину я смотреть не хотела. Катерине мир уже стал пухом, а мне ж было еще жить. Я про назад, потому что тогда подумала про сетку. Я про сетку поняла с самого начала. Катерина не пошла вместе на остановку, потому что сетка. Понятно, что Катерина тащила домой и того, и сего. Катерина не хотела показываться мне, какая Катерина есть.
Пускай.
Я вернулась до лавки, выложила все с сетки, обсмотрела. Потом все-все сложила в корзину. Зачем Катерине терпеть лишний стыд? Узнают же про продукты, что не с магазина. А в корзине стало хорошо — капуста в кубаночке, оковалок мяса — свинина, масло в бумажке, сахар в кульке, лимон, чай китайский в пачке с голубым. Хоть бы по чаю и узнают. В магазине ж нету, а в буфете мы такой и завариваем. И лимон тоже.
Я шла домой усталая-усталая. По правде, я могу каждый день работать. Я ж с самого своего детства работаю и всегда не устаю. А тут устала. Вроде ничего тяжелого не таскала, не переламывалась… И так я устала, что корзина меня по ноге сбоку тыц-тыц, тыц-тыц. Я — шаг, корзина — тыц. Корзина ж легкая, считай, одна капуста и весит. Допустим, оковалок тоже весит. И другое весит. Тыц-тыц. И в плечо отдает. В какую руку корзину перекину, в такое и отдает.
Я про Катерину не думала. Я Катерину жалела.
Катерину убил бандит. Я б того бандита убила б, если б встретила.
Получилось удачно.
На подходе до остановки я увидела автобус. Люди уже приехали по домам, я в автобусе поехала как па́ни.
Я себе — раз! — и села, и корзину рядом с собой поставила. Конечно, по правилу корзина ставится на пол. А у меня ж в корзине дытынка, на пол всегда нельзя.
Дома у меня было холодно-холодно. Я с утра не топила. Я ж не знала, буду или не буду жить вечером. Бандит мог и меня убить тоже.
Я затопила на всю силу.
Ножик я сразу вынула с корзины и замочила в холодной воде. Мама Тамара меня учила, что кровь любит холодное. От холодного кровь с всего-всего отходит скоренько-скоренько, и получается чистенько-чистенько. Степан Федорович учил меня про ножик, что у ножика острость отходит от горячего.
Про кровь и про ножик — это разное.
Надо понимать.
Мясо тоже любит холодное, потому я отнесла в погреб. Капусту тоже и масло.
Кошелек я посчитала. Посчиталось сто три рубля новыми: пять бумажек по пять, одна по двадцать пять, пять по десять, одна по три.
Ага.
Я подумала, что бумажки у Катерины не с обмена. Первое. С обмена все-все деньги чистенькие-чистенькие. У государства всегда все-все чистенькое. Людям дай, так сразу загавнякают. У Катерины бумажки — уже. Двадцать пять рублей — а загавняканные! Стыдно!
