Допустим, мне в школу было выходить в восемь. Я вставала — как раз мама Тамара шла на работу.
Радио играло гимн Союза, и мама Тамара шла. А я вставала. Мне ж надо до школы в хате то-сё, и в хозяйстве тоже мне всегда было надо.
Я тогда преподавателя Гордеева и полюбила. Конечно, я с ним утреннюю гимнастику не выполняла. Я просто любила, как преподаватель Гордеев говорил мне своим голосом. Это был первый мужчина в моей жизни.
Да.
В школе до обеда я думала, конечно, про обед. Когда выросла, думала и про другое тоже.
У меня в погребе сложено, что хватит до весны, — картошка, капуста — такая и квашеная, лук, буряк, морковка. И сало я в погребе держу, и другое тоже. Погреб — это для всех домов важное.
В погребе я взяла капусту, по виду прямо голова девочки или мальчика. Мешок взяла, тряпки, старый платок взяла тоже.
С всего получилась у меня дытынка. Не которая ходит, а которую загорну́ли, и дытынка лежит сама по себе тихесенько-тихесенько.
Я положила дытынку в корзину с лозы. Я с этой корзиной на базар хожу. Некоторые говорят, что корзина — это по-сельскому. Допустим, по-сельскому. Я уже наметила себе…
А дытынка получилась прямо по размеру. Я ж голову не приделывала, а так — наверх положила.
На работе я была первая.
Я поставила корзину в подсобку между всяким и пошла работать.
Работала до после обеда, а потом уже работала до вечера.
Настал вечер, и моя работа в буфете кончилась. Я б могла уйти. И все-все уже ушли. А Катерина не ушла и я тоже.
Катерина спросила у меня:
— Чего до хаты не бежишь?
Я ответила:
— С подружкой договорились в кино на восемь с половиной. Подружка завтра уезжает, так сегодня… Чтоб вместе…
Катерина перевела мои слова на свою голову:
— Ой, Мария! Подружка! Ты б щас видела свои глаза шкодные!
Катерина засмеялась и, смеючись, поправила себе лифик. Верней, не лифик, а свои груди в лифик вроде втряхнула. Катерина взялась двумя своими руками за низ лифика спереди и туда-сюда шурну́ла. Катерина всегда так делала, когда отсмеивалась. Получается, Катерина вроде своими грудями смеется, а не языком или уже чем там у людей. Катерина и при мужчинах поправлялась.
Конечно, я смеялась тоже.
— До кина ж еще время с гаком. Давай стаканы чистые наготовь на завтра.
Катерина сказала и засчитала на счетах.
Конечно, я и стаканы наготовила и ложки-вилки тоже. Назавтра ж настанет — обязательно.
В половину восьмого я засобиралась и пошла.
Я шла дорогой через горсад. В корзине у меня лежала дытынка, тихесенько-тихесенько.
Я подумала, что хорошо, что моя дытынка получилась без своего голоса. Маленькие ж всегда плачут. А у моей дытынки нету голоса. У моей дытынки голова не на шее, а положенная наверху туловища. Если б на шее, тогда б голос был. Так и шеи у моей дытынки нету тоже. Капуста в тряпке, а не голова сама по себе. У капусты ж своя шея не растет. Конечно, может, шея растет не с головы, а с туловища. Так у моей дытынки туловище с тряпок. Тряпка, она ж ничему роста не дает.
Да.
Это все я думала себе не для смелости.
По правде, я не боялась. Боятся, когда не знают, как оно получится по кусочкам. А я знала все-все кусочки, с всех-всех-всех боков. Я эти кусочки своими руками вы́резала, своими руками и положила по нужным местам. Один за одним.
Ага, вы́резала, ножиком старалась. Спасибо вам, Степан Федорович, за науку. Я постаралась, а потом положила ножик в корзину с дытынкой до нужной секундочки.
Я думала. Катерина обязательно выйдет и пойдет домой до автобуса через горсад. Все идут, а там уже автобусом на разные стороны — кому вроде наперед, кому вроде назад. Первое. Получается наскоски, зимой это важное. Потом. Катерина другой дорогой не ходила. Катерина сама рассказывала и меня учила, чтоб я ходила тоже.
В горсаду по дороге, как идешь, есть фонари на столбах. Между простыми столбами есть белый. Я этот столб всегда приветствую. Этот столб для меня похожий на карандаш в заборе. Вроде я столб сама туда поставила и цветом наметила. Тогда я тоже наметила, чтоб столб для меня сыграл.
Было темно-темно. Люди, которые с работы, уже дошли и до остановки и до нужных мест доехали тоже. В субботу ж рабочий день меньше на целых два часа. Когда такое начиналось, я работала на лозовой. Все радовались. И в тот день для меня это была радость тоже. Время к восьми, считай, никого больше не будет. А Катерина будет. И я буду, и дытынка будет.
Я пошла за свой столб вбок. Там росли кусты, а перед — стояли вкопанные лавки. В тепло на лавках сидели, и в холод сидели тоже. А я на лавке тут лежала, когда Яков. Я на эту самую лавку положила свою дытынку — туловище и голову положила. Я от туловища до головы оставила сколько-то пустоты, чтоб дытынка не подумала, что для нее сделалась шея, и не заплакала. Голова ж у дытынки есть, дытынка головой и не подумает.
Я управилась за одну секундочку. Управлялась, а сама слушала, чтоб не пропустить.
Потом я стала за столб. Я Катерину увижу, а Катерина меня не увидит.
Потом я посмотрела по своим часикам — пять минут девятого.
И надо ж — через минуточку я увидела на дороге Катерину. Воротник, шапочка-кубаночка — все-все с каракуля, сумочка с замочком, и сетка тоже — рук же у Катерины две.
Катерина шла скоренько-скоренько. Холод и поздно уже. Считай, ночь. Конечно, Катерина бежала ночевать. Некоторые женщины особенно бегут ночевать с мужчинами. Катерина с таких. Пускай бежит.
Я подумала, что Катерина сейчас добежит до моего столба. А дальше у Катерины начнусь я с моей дытынкой.
— Ой, кто-нибудь! Ой! Сюда!
Катерина остановилась на мой голос. А я уже тут, перестреваю Катерине дорогу.
— Мария! Ты шо?! Ты…
— Ой, Катерина Сидоровна! Я шла!.. Там плакало! Я туда!.. А там!..
И потянула Катерину за столб, схватила руку с сеткой и потянула.
— Божжжже! Пусти, дурная! Я ж иду…
Я пустила руку Катерины, и бегом до лавки. Шагов десять, и — раз! — прибежала. Почти что упала на дытынку, а замотанную голову с белым капустяным лицом оставила для Катерины.
— Аааа!
Это я так заплакала, вроде я дытынка. Голосом я плакала, а рукой держала ножик в кармане.
«В кармане финский нож» — так в песне.
А у меня было уже не в песне.
Катерина кинула сумочку на лавку, и сетку тоже, и потрогала меня за плечо.
— Дай, я…
Я обхватила дытынку рукой, которая без ножика, и закричала:
