Да.
Семь градусов дали свое. Моя рука, которая держала кровь, заклякла. Пальцы не расходились и не расходились.
Конечно, я сразу кинулась до зеркала. На шее у меня была не яма, а царапка. Допустим, крови с нее получилось на всю-всю шею, а вида никакого. Получилось, что моя кровь меня обманула.
Пускай.
Синяки — да. Синяки не обманули.
Я как зашла в дом, пальто было еще на мне. Мне ж тогда шея была важней пальто. А потом я пальто расстегнула, а снимать — не сняла. Руки с рукавов выпростала и спустила с одного плеча. Села на стул и сижу, смеюсь, вроде я Катерина напротив Александра Ивановича.
Ага.
Напротив Катерины — Александр Иванович, а напротив меня Ленин.
Я вспомнила, что не выполнила, что загадала, что теперь Александр Иванович тоже будет без чего-нибудь. Допустим, без руки тоже. Такое делает с человеком одна конфета!
Я смеялась и смеялась, как психическая.
Потом я подумала, что надо ж посмотреть, какие конфеты. Я хотела увидеть «Мишку». «Мишки» в кармане не было, а что было, было мне не надо.
Я взяла конфеты и пошла к Ленину. То́ркнула Ленина за больную руку, на самом крае дырки. Я загадала, что сейчас с больной руки пойдет кровь. А кровь у Ленина не пошла.
Я начала кидать конфеты в дырку. Конечно, я конфеты кидала без бумажек. В бумажках конфеты едят только цуцики.
Да.
Утром на моей шее синяки стали видней. Допустим, если б я с вечера синяки льдом не нахолодила, видней было б больше. И царапка тоже.
Я подумала, что можно все-все закрыть. Расскажу, что у меня ангина с чиряками и больно говорить и глотать.
Потом я подумала, что Яков же мне еще раньше сказал, что я подавлюсь. И случилось, что я давлюсь своим, что у меня внутри. Своим — это да. А от чьей руки это свое случилось?
Я как пришла на работу, так пошла в комору Якова сказать, что надумала.
Я наметила сказать Якову, что, конечно, Яков, вы меня один раз, считай, спасли, хоть и без моей вины, а на другой раз вы меня, считай, задушили, тоже без моей вины, и получилось у нас с вами так на так, если вы смолчите про меня, тогда я смолчу про вас.
Я не постучала, а зашла.
Поздоровалась с Яковом тихим сипом.
Яков копырса́лся в углу.
На мой сип Яков отозвался рукой, а голова Якова осталась до меня боком. Ни внимания, ничего.
Яков перематывал пленку и стукал железными кругами. Прямо как на мою шею эти самые круги вешал и вешал. А у меня ж все там уже все-все наболелое.
Я сказала Якову не про так на так.
Сказала, что мне ваши три дня не надо, а надо, чтоб вы от меня отстали, а если не отстанете, тогда сами узнаете, что будет.
Яков сказал:
— Ты, Изергиль, не тревожься про мое «узнаете». Мне уже довели про что следует. Иди, работай себе.
И не посмотрел.
Я подумала, что Яков за мной ухаживает. Все ж по-разному. Другое дело — что мне его ухаживания — тьху.
У нас в буфете уже была работа. Это ж не первое января, это ж второе.
Степан Федорович работал, Галина села чистить картошку, Нина ровняла столы, стулья, скатерти ровняла тоже.
Меня поставили насыпать солонки и перец тоже. Катерина и поставила.
Только название, что насыпать. По правде, не насыпать. Это ж целое дело.
Я солонки не люблю. Некоторые солят все на свете, и борщ горячий тоже солят. Они солят, а пар же с жиром идет, а солонки у нас как в ресторане — наверху дырочки-дырочки, а нанизу — затычка с газеты. Если б соль бралась руками, тогда можно сыпать и над паром. Если с дырочками, тогда дырочки с пара мокреют и залепляются. А мне — сначала всю соль с солонок высыпь, потом в воде с мылом солонки отмочи, потом солонки помой, потом посмотри, потом дырочки-дырочки иголкой потыкай. Оно ж всегда будут такие, которые водой не пройдут. Требуется большая аккуратность и терпение. Конечно, у меня есть. И еще перец тоже.
По правде, работали все-все. А Катерина не работала. Катерина стояла за своим прилавком и смотрела на всех. На шее у Катерины была навязана газовая косынка, розовая, свинячая на цвет.
Я розовый не люблю. Есть синий, бутылочный тоже, есть сиреневый. Такие я люблю.
Катерина сама по себе стояла, а груди у Катерины, считай, лежали на прилавке. Катерина всегда так стояла — перегнется вперед и всем все свое показывает. Катерине нету разницы, что мы тоже женщины. А бывают же и не женщины. Я не про Степана Федоровича.
Тогда Катерина была хоть в косынке, получилось не так уже и видно.
В эту самую секундочку я насыпа́ла соль, а Катерина мне сказала:
— У тебя чиряки на шее повылазили?
Я сказала, что чиряки у меня не на снаружи, а снутри, что это ангина, что мне говорить больно.
Катерина разогнулась и пошла до меня. Я и не успела понять, зачем.
Катерина взяла и пальцем подцепила шерстяной платок у меня на шее. Вроде крючком подцепила и потянула. Конечно, я платок не сильно затужила, потому платок и расхристался. А там все-все мое.
Я давай затуживать платок назад.
Катерина засмеялась и сказала:
— Ой, Мария, и у меня ж такая ангина.
Катерина мне подморгнула.
Я подумала, что пускай и подморгнула тоже.
В эту саму секундочку Катерина опять сделала палец крючком, только для себя.
У Катерины на шее был синяк. У меня не один, а у Катерины один. Я такой синяк знаю, называется «засос». А я ж не потому про ангину, я и не подумала. А Катерина подумала, что я такая же. Я подумала, что, может, по счету Катерина мне позавидовала — у меня ж больше.
Я знала, кто с мужчин сделал Катерине на шее шко́ду. Это был Александр Иванович. Я — раз! — и увидела в своей голове, как это делалось. У меня бывает. Я как вижу в голове, так мне тошнит, и ноги тянутся упасть. И сейчас мне затошнило. Конечно, я свою тошноту проглотила.
Я подумала, что раз мы сейчас получились с Катериной подружки, самое время Катерину растревожить.
Меня Надежда на утреннике звала, чтоб я пришла до Надежды. Я подумала, что приду потом. С Катериной подружусь и приду.
Я поставила соль и перец. А потом пошла дружиться с Катериной.
— Катерина Сидоровна, я вам давно хотела сказать. Можно щас?
— Давай! Спрашуй!
— Не, Катерина Сидоровна, я ж не спросить… Я сказать… Я на вас равняюсь, вы ж знаете. У меня мама умерла, и никого нету…
— Ой! Не теребенькай мне душу!
— Я не потому… Я как девушка перед женщиной…
