Мороз и Степан Федорович засмеялись, и я засмеялась тоже. Мороз давай поднимать конфеты и засовывать мне в карман пальто. По правде, Мороз засовывал конфеты некрасиво. Карманы ж где? Как раз, только с боков. Мороз своей рукой засунет одну конфету, а обмацает на десять. А у него ж жена есть. И почему мужчины ко мне такие? Стыдно.
Я терпела до четвертой конфеты, а потом сказала, что спасибо, что до свидания.
Я шла домой.
Было два часа. Конечно, зимой ночь настает быстро. А еще ж ночь не успела, и я шла по дню и сама себе думала.
Думала не про что, а так.
Дома у меня, кроме Ленина, было пусто.
Пускай.
Приду, угощу Ленина шоколадной конфетой. Конечно, Ленин шоколада давно не видел. Сначала революция, потом Гражданская, потом то, потом это, потом Ленин умер, потом война, потом у Ленина отбилась рука… А я приду и угощу Ленина «Мишкой».
Я загадала, чтоб в кармане был «Мишка». Я доподлинно не видела, что Мороз мне запихивал, а загадала.
Я всегда загадываю. Допустим, если в кармане есть «Мишка», так в кармане у меня будет и Александр Иванович.
Я загадала, что посмотрю дома, а на улице не буду. Я уже давно знаю — загадывать надо, чтоб было трудно. В жизни человеку все-все дается через трудное.
Надо понимать.
Близко к нашему Дому офицеров есть горсад. Называется «Горсад», большой и идет вроде кру́гом. Горсадом хорошо получается бежать до остановки автобуса. Хорошая выгода времени, потому.
У меня автобус номер семь. Конечно, многие берут и бегут, потому что автобус номер семь сам по себе редкий. Если не добежишь, так будешь ждать и ждать.
По правде, я всегда не жду. Первое. Я скорей добегу, чем автобус станет.
Мама Тамара говорила: «Пока твое встанет, мое побежит».
Мама с Фросей смеялись, а я запомнила. Я думала, это рассказано про автобус.
Я себе наметила пойти горсадом, а потом не ехать, а все время идти и идти, чтоб мне было трудней. Я ж загадала, так для этого. Терпеть — тоже трудное.
По градусам на улице было семь. Мне понравилось, что семь. Мой автобус был семь, и холод семь тоже. Семь и семь. Так получаются стихи. Я стихи в своей жизни не сочиняла. Клара Семеновна говорила, что все-все люди могут сочинять.
Пускай.
В горсаду есть дорога, люди протоптали по снегу для удобства бежать до остановки. Конечно, можно бежать до остановки по правилам, человек же старался, кидал снег отсюда-туда. А все-все люди бегут по топтанному. Если по правилам, тогда надо пойти прямо, потом повернуть, потом опять пойти. Получается, что уже нету скорости.
А мне скорость была не до чего. Я пошла по правилам.
В горсаду зимой люди не гуляют. На лыжах ездят, а не гуляют. А первого числа кто пойдет ездить? Никто. Мне понравилось, что почти что никого и не было.
Я наметила себе подумать про что было днем.
Я видела про Александра Ивановича, про Катерину, про Надежду. А и про Норинскую тоже видела, как она смотрела-переживала. А за кого ж Норинская переживала? Как женщина, Норинская, конечно, переживала за Александра Ивановича, что он растревоженный, что надо б его успокоить.
Я подумала, что ага, что взять хоть бы мужа. Норинская ж своего мужа хорошо успокоила. Я мужа-Норинского видела на той неделе до праздника. Норинский-муж приходит за Норинской и идет под ручку. Конечно, Норинский, как офицер, приходит не в каждый вечер. А когда приходит, так вроде побитого цуцика. И голова у Норинского держится как у побитого цуцика. У людей ровно, а у Норинского криво, чтоб глаз смотреть — смотрел, а на полную не открывался. Когда глаз открывается на полную, можно ж и ослепнуть, если в эту самую секундочку ударят. Побитый цуцик — всегда-всегда умный.
Надо понимать.
С Норинским получилось, что я выходила с уборной, а Норинский выходил тоже. Я всегда не люблю, когда я выхожу, и мужчина выходит тоже. Оно ж с разных дверей, а стыдно.
Я сказала: «Здравствуйте», Норинский тоже сказал.
А сам руками застегивается в брюках. Ты ж сначала застегнись. Нет.
Я у мужчины всегда смотрю на брюки. Первое. Чтоб были все-все чистые и не мятые. Потом. У мужчины бывает пиджак. Я люблю, чтоб у мужчины с-под пиджака было ничего не видно.
Норинский увидел, что я смотрю ему на брюки.
Пускай.
Я ж не для того Норинскому смотрю. У Норинского-мужа есть Норинская-жена.
Ага.
Норинская, может, наметила себе, что будет жена Героя Советского Союза. Конечно, кто ж себе наметит про побитого цуцика.
Допустим, Норинский был бы Герой на войне и Норинского б там убили, тогда б Норинская была вдова Героя Советского Союза. Вдова — это ж еще лучше. Если Героя убили, Герой жену уже не бросит. Мертвые всегда никого не бросают.
Надо понимать.
Я хотела рассудить про Норинскую дальше вместе с Александром Ивановичем. Про что Александр Иванович мог и с Норинской спароваться и что надо хорошо посмотреть на эту сторону.
В эту саму секундочку мне в спину — раз! — взяло и ударило. Не сильно, а ударило.
Я посмотрела назад.
А Яков уже прицеливался в меня другим снежком.
Конечно, я не забыла про что уже было у меня с Яковом раньше, и крикнула:
— Стреляй, гад, в лицо!
Яков выстрелил прямо в мое лицо.
Я вытерла снег и решила не обращать внимание. У меня стоит своя задача, а у Якова — я не знаю что.
Я пошла себе.
Мне в спину опять ударило.
— Изергиль! Стой!
Я начала стоять.
Пускай.
Яков же психбольной, такие в жизни не отпустят, умрут грудью, а нет.
Я спросила без никаких:
— Чего вы за мной ходите?
Яков сказал:
— Надо!
Конечно, это не был для меня ответ.
А я хотела ответ и спросила:
— Может, вы хотите со мной дружить?
Я подумала, что я Якова хорошо сбила.
Дальше уже кто кого сбивал, я не считала.
Яков сказал:
— Я с женщинами не дружу. Тем более ты мне как женщина — шо есть, шо тебя нету.
— Я так и знала, Яков, что вы бесстыжий!
— Стыд тут ни при чем. Кончай бабские выкрутасы! Поговорить надо.
— Сволочь вы, Яков, и больше вы никто! И разговоры ваши могут быть только сволочные. Я с вами говорить не буду! Даже про я не знаю что на свете — и то не буду! И учтите — я вам ничего не должная. Последний раз вас предупреждаю!
