Жак, отвернувшись от стола и пригнувшись пониже, чтобы спрятаться от ветра, щелкнул серебряной зажигалкой «Зиппо» с выгравированными оленями и закурил сигарету. Потом распрямился, выпустил дым из ноздрей и замер, любуясь видом на озеро Киву. С террасы была видна уходящая вдаль цепочка островов. Там, на другом берегу, уже в Руанде, находился город Чьянгугу. Мама неотрывно смотрела в ту сторону. Наверно, каждый раз, когда мы приходили к Жаку, ее одолевали мрачные мысли. Она покинула Руанду в 1963 году, в ночь резни, при свете пожара — ее дом подожгли; до родины, где она не была с четырех лет, отсюда рукой подать, всего несколько километров.
По безукоризненному газону Жака прохаживался старый садовник, ритмично взмахивая косой, будто играл в гольф. Зеленые с металлическим блеском колибри порхали перед нами, перелетая с цветка на цветок и радуя глаз замысловатым воздушным балетом. Пара венценосных журавлей дефилировала в тени лимонов и гуав. Сад был полон жизни, переливался всеми красками, источал тонкий цитрусовый аромат. А дом из черного пористого базальта со склонов вулкана Ньирагонго и дерева редких пород, привезенного из национального парка Ньюнгве, напоминал швейцарское шале.
Жак взял со стола колокольчик и позвонил — тотчас явился повар. Его одеяние — колпак и белый фартук — плохо вязалось с босыми потрескавшимися ногами.
— Принеси нам еще три бутылки пива и убери этот мусор! — приказал Жак.
— Как дела, Эварист? — спросила повара мама.
— Неплохо, мадам, божьей милостью!
— Бог тут ни при чем! — возразил Жак. — Ты неплохо живешь потому, что в Заире еще осталась горстка белых, на них-то все и держится. Если бы не я, ты был бы нищим, как все твои сородичи.
— Для меня бог — это ты, хозяин! — с хитрецой в голосе ответил повар.
— Так я тебе и поверил, макака!
Оба рассмеялись, а Жак прибавил:
— Подумать только, ни с одной женщиной я никогда не мог ужиться дольше трех дней, а с этим шимпанзе вот уж тридцать три года ношусь!
— Женился бы на мне, хозяин!
— Funga kimwa!
[1] Чем языком болтать, тащи-ка пиво поскорее! — Жак снова закатился хохотом, а под конец так хрипло закашлялся, что я чуть не вытошнил все креветки.
Повар удалился, напевая какую-то духовную песню. Жак энергично высморкался в платок с вышитым вензелем, опять закурил, уронил пепел на лакированный пол и сказал папе:
— В последний раз, когда я был в Брюсселе, врачи велели мне бросать курить, а то подохну. Каких только напастей я тут не пережил: войны, грабители, нужда, Боб Денар
[2] и Колвези
[3], тридцать лет этой долбаной заирианизации, и чтобы после всего этого меня прикончило курево? Черта с два!
Его руки и лысая голова были усеяны старческими пятнами. Я впервые видел его в шортах. Безволосые белые ноги никак не сочетались с медной кожей рук и сморщенным, прокаленным солнцем лицом, как будто его тело было собрано из разнородных частей.
— А может, доктора и правы, Жак, и надо бы тебе смолить поменьше, — участливо сказала мама. — Три пачки в день — многовато.
— Тебя еще не хватало, — огрызнулся Жак, не повернув головы в сторону мамы, как будто ее тут и не было, и по-прежнему обращаясь только к папе. — Мой отец курил как паровоз и прожил до девяносто пяти лет. Да как еще прожил! Нам такое не снилось. Конго при Леопольде Втором! Сильный мужик был мой папаша. Это он построил железную дорогу Кабало — Калемие. Теперь она давно уже не действует, как и все остальное в этой проклятой стране. Сплошной бардак, честное слово!
— Так почему бы тебе все тут не продать? Переезжай в Бужумбуру. Там получше, чем здесь, — с воодушевлением сказал папа. Он всегда загорался, когда ему приходила в голову новая идея. — Жилья там завались, у меня куча предложений! Сегодня это страшно выгодно!
— Продать? Еще чего! Меня сестра все в Бельгию зовет. Мол, возвращайся, Жак, пока не поздно. В Заире все всегда кончается одним: белых грабят и режут. Ну-ну! Представляешь себе: я в какой-нибудь квартирке в Икселе
[4], а? Я там и вовсе никогда не жил, а уж сейчас-то, в моем возрасте, попрусь? В Брюссель я в первый раз попал в двадцать пять лет с двумя пулями в брюхе, которые схватил, когда сидел в засаде, мы тогда били коммунистов в Катанге. Попал на операционный стол, меня залатали, и я тут же назад! Да я больше заирец, чем негры. Я тут родился и тут умру! Бужумбура подходит мне на недельку-другую: подписать парочку сделок, пожать руки нескольким важным бвана
[5], обойти старых друзей-приятелей, а потом обратно, домой. Бурундийцы мне не по нутру. С заирцами хоть поладить легко. Матабиш-бакшиш — и порядок! А бурундийцы… непростой народ! Левое ухо правой рукой чешут!
— Я это с утра до ночи твержу Мишелю, — сказала мама. — Мне тоже все в Бурунди осточертело.
— Ты — другое дело, Ивонна, — отмахнулся папа. — Ты спишь и видишь жить в Париже, это твой бзик.
— Да, так было бы лучше для тебя, для меня, для детей. Скажи, какое у нас будущее в Бужумбуре? Так и будем жить в убожестве?
— Не начинай, Ивонна! Это твоя родина.
— Нет, нет и нет! Моя родина — Руанда. Вон она перед тобой! Я беженка, Мишель. И всегда такой была для бурундийцев. Они мне это ясно дали понять: оскорблениями, гнусными намеками, квотами для инородцев и процентной нормой в школе. Так что уж предоставь мне думать о Бурунди, что хочу!
— Но, дорогая, — папа заговорил фальшиво примирительным тоном, — посмотри вокруг. Какие горы, озера, какая природа. У нас хорошие дома, прислуга, много места для детей, прекрасный климат, дела идут неплохо. Что тебе еще надо? В Европе такой роскоши ты не получишь. Поверь мне! Там далеко не рай, как ты воображаешь. Думаешь, почему я вот уж двадцать лет строю свою жизнь в этих краях? Почему Жак не хочет возвращаться в Бельгию, а остается здесь? Да потому что здесь мы привилегированные люди. А там — никто. Как же ты не поймешь?!
— Тебе хорошо говорить, а я-то знаю изнанку всех здешних прелестей. Ты видишь зелень холмов, а я знаю, в какой нищете живут там люди. Ты восхищаешься красивыми озерами, а я чувствую запах метана, который залегает там на дне. Ты уехал из мирной Франции в Африку в поисках приключений. На здоровье! Но я-то, я хочу безопасности, которой никогда не имела, хочу спокойно растить детей в стране, где не боишься, что тебя убьют, потому что ты…
