— Черт возьми, где моя зажигалка? Где «Зиппо»?
Все сразу подумали на Франсиса.
— Догнать этого гада! — взвыл Жино.
Папа послал Инносана в погоню, но тот вернулся ни с чем.
Однако этот инцидент не омрачил праздник. Он был в разгаре, как вдруг погас свет. Танцы оборвались, и из доброй сотни глоток вырвалось недовольное «о-о!». Потные гости требовали снова запустить музыку — хлопали в ладоши, топали ногами и выкрикивали мое имя: «Габи! Габи!» Все были настроены на грандиозную гулянку, и какая-то несчастная авария не могла отменить всеобщее желание оторваться по полной. Кому-то пришло в голову продолжать под живую музыку. Сказано — сделано. Донасьен с Инносаном бросились по соседям искать барабаны, близнецы принесли отцовскую гитару, а один из французов достал из багажника своего «рено» трубу. Между тем подул приятный влажный ветерок, предвестник дождя. Вдали, над озером, глухо пророкотало — приближался гром. Кое-кого из гостей, особенно тех, кто постарше, это обеспокоило, они предлагали убрать столы и стулья, пока не хлынул ливень. Но Донасьен пресек эти разговоры, заиграв на гитаре импровизацию в ритме бракка
[18]. Многие, поначалу несмело, снова взялись отплясывать в темноте, прорезаемой молниями. Выпивохи принялись, распугав всех сверчков, выстукивать мелодию вилками и чайными ложками по пивным бутылкам. Гитаре стала вторить труба, встреченная радостными воплями и свистом. И скоро гости затанцевали с удвоенным пылом. Собаки, поджав хвост, забились под стол за миг до того, как загрохотало небо, их пугало все: звуки, вспышки, раскаты и треск. Вступили барабаны — ритм ускорился. Устоять против этой неистовой музыки, вселявшейся в наши тела, как некий азартный дух, не мог никто. Трубач, раздувая щеки, еле поспевал за ударными. Протей и Инносан лупили в лад по туго натянутым барабанам, лица их кривились от натуги, лоснились от пота. Гости отбивали ритм хлопками, ноги топали под синкопы, поднимая тучи жирной пыли во дворе. В висках стучало в унисон музыке. Сердце бешено колотилось. Ветер наклонял верхушки деревьев, шумели ветви, трепетали листья. Наэлектризованный воздух был пропитан запахом влажной земли. Еще минута — и на нас обрушится теплый ливень, люди бросятся собирать столы, стулья, тарелки, а потом и сами забьются на крытую террасу и будут смотреть, как остатки праздника смоет оглушительными отвесными струями. Скоро кончится мой день рождения, но пока еще длилась эта минута перед дождем, счастливая минута, когда музыка соединяла наши сердца, заполняла собой расстояния между нами, воспевала сущее, чествовала миг и вечность моего одиннадцатилетия, а я стоял под величественным, как собор, фикусом, осенявшим мое детство, и внутренний голос пророчил, что все в моей жизни уладится.
15
Летние каникулы хуже, чем безработица. Целых два месяца мы шатались по кварталу и выискивали, чем бы занять однообразные дни. Иногда было весело, но по большей части мы скучали, как дохлые вараны. Наступила засуха, речка превратилась в тоненький ручеек, не окунешься. Сморщенные от жары плоды манго потеряли товарный вид, а до яхт-клуба было слишком далеко, чтобы ходить туда каждый день.
Так что началу учебного года я очень обрадовался. Папа теперь подвозил меня ко входу для старших. Я перешел в коллеж, был в одном классе с друзьями, начиналась новая жизнь. Несколько раз в неделю у нас были занятия после обеда, появились новые для меня предметы: естествознание, английский, химия, изо. Кое-кто из одноклассников привез из Европы или Америки, куда они ездили на каникулы, модные одежки и обувь. Я поначалу не обращал на них никакого внимания. Но Жино и Арман с горящими глазами обсуждали, кто что носит. Постепенно и я заразился. Теперь мы разговаривали не о шариках и играх, а о тряпках и фирмах. Вот только на шмотки нужны были деньги. Немалые деньги. Продай мы манго хоть со всех садов нашего района, и то не хватило бы на пару ботинок с лихой запятой.
Ребята, побывавшие в Европе и Америке, рассказывали про километровые магазины, набитые кроссовками, футболками и джинсами. В Буже ничего такого не было, разве что магазин «Бата» в центре города с полупустой витриной да рынок Жабе, где продавались драные кроссовки «Рибок» и вещички с этикетками модных фирм, написанных с ошибками. Мы горевали, что у нас нет классных шмоток, хоть раньше прекрасно без них обходились. И тайно ненавидели тех, у кого они были.
Донасьен, заметивший мое новое пристрастие к фирменному барахлу и злобные отзывы о богатых детишках из нашей школы, говорил мне, что зависть — смертный грех. Но я пропускал его нотации мимо ушей и, вопреки обыкновению, предпочитал общаться с Инносаном — тот по своим каналам доставал мне вожделенные тряпки по сходной цене. Компании в школе складывались теперь по новым признакам: обладатели престижных вещей дружили только между собой.
Единственным исключением стал Арман. У него не было ни модных шмоток, ни фирменной парфюмерии, зато он был хохмач. Поэтому мог запросто пересекать невидимые границы, отделявшие одних учеников от других, и его допускали в компании избранных. Жино рвал и метал, когда видел Армана, болтающего у киоска в школьном дворе со своими новыми приятелями.
Как-то вечером, когда мы валялись вдвоем на циновке под плюмерией и жевали кусочки зеленого манго, окуная их в крупную соль, Жино сказал:
— Арман — предатель. В школе он с нами практически не общается, а дома, в тупике, мы ему снова лучшие друзья.
— Пользуется своим успехом, это нормально. С начала года его на все тусовки приглашают. Близнецы говорят, он даже целовался с какой-то девчонкой.
— Врешь! По-настоящему, с языком?
— Не знаю, но, во всяком случае, пока мы тут торчим в тупике, он неплохо развлекается. На его месте я делал бы то же самое.
— Ты тоже нас стыдишься?
— Да нет, Жино! Вы мои лучшие друзья на всю жизнь. Но в школе нас никто не замечает, девчонки на нас и не смотрят, поэтому, сам понимаешь…
— Ничего, скоро все нас заметят, Габи, и будут нас бояться.
— Зачем это надо, чтобы нас боялись?
— А чтобы уважали. Ясно? Надо, чтобы тебя уважали. Так считает моя мать.
Я удивился, что Жино заговорил о своей матери. Такого с ним не бывало. На его ночном столике всегда лежали конверты с сине-бело-красной каймой — он отправлял ей письма каждую неделю. Но сам в Руанду никогда не ездил, хоть это всего несколько часов дороги, и она не приезжала в Бужумбуру. Жино говорил, что сейчас политическое положение не позволяет им соединиться, но когда-нибудь, когда наступит мир, они все трое — мать, отец и он — будут жить в Кигали в большом доме. Мне было грустно думать, что Жино собирается уехать от меня, от всей компании, уехать из нашего тупика. Он, как мама, бабушка, Пасифик и Розали, мечтал о великом возвращении в Руанду, а я, чтобы их не огорчать, делал вид, что тоже об этом мечтаю. На самом же деле, по секрету от всех, я молился, чтобы ничего не менялось, чтобы мама вернулась домой, чтобы жизнь стала такой, как прежде, и осталась такой навсегда.
