Мы выбрали место на берегу, напротив ресторана яхт-клуба, в нескольких метрах от вовсю предающихся брачным играм бегемотов. Дул сильный ветер, озеро было в белых барашках, волны разбивались о скалы и пенились, как взбитое мыло. Жино стал писать в воду и предложил соревнование — кто дальше. Но никто не захотел. Близнецы еще не отошли после обрезания. Арман стыдился выставлять напоказ эту часть тела, ну и я, на них глядя, передумал.
— Мокрые курицы, дохлые кошки, тухлые рыбы — вот вы кто!
— Пошел ты, Жино! Можешь доссать хоть до Заира — Мобуту пошлет парней из ОПД
[11] тебе яйца отрезать.
— Скорее я отрежу яйца Франсису, если еще хоть раз увижу его на нашей территории, — сказал Жино, все силясь достать струей подальше.
— Снова-здорово! Давненько ты о нем не заговаривал. Влюбился, что ли?
— В Кинанире хозяева мы! Этот ублюдок у меня получит! — заорал Жино, раскинув руки навстречу ветру.
— Не свисти, ничего ты ему не сделаешь! Только глотку драть умеешь!
Франсис был старше нас, мальчишка лет тринадцати — четырнадцати, самый главный враг Жино и всей нашей команды. Беда в том, что он один превосходил силой нас пятерых, вместе взятых. И не то чтобы он был такой уж здоровенный, наоборот, тощий, сухой как палка. Но непобедимый. Руки и ноги у него были цепкие, как лианы, и все в шрамах и ожогах. Можно подумать, у него под кожей лежали железные пластины, делавшие его нечувствительным к боли. Однажды он поймал нас с Арманом и стал вымогать жвачки «Жожо», которые мы только что купили в киоске. Я саданул его ногой в голень, по самой кости, а ему хоть бы хны. Офигеть!
Франсис жил с дядей у моста через Мугу, всего за полторы улицы от нашего тупика, в мрачном доме с замшелой крышей. Речка протекала прямо у него в саду, бурая и скользкая, как питон. Проходя мимо него, мы прятались в канаву. Он ненавидел нас, дразнил мажорскими детишками, с папенькой-маменькой и сладеньким полдником. Это бесило Жино, мечтавшего прослыть самым крутым пацаном во всей Бужумбуре. Франсис рассказывал, что был когда-то майибобо, беспризорником, и лично знал парней из Нгагары и Бвизы, которые входили в банды под названием «Несокрушимые» и «Непобедимые»; в последнее время о них много писали в газете — они похищали порядочных граждан и требовали выкуп.
Я Франсиса боялся, хоть и не признавался нашим. И мне совсем не нравилось, когда Жино подбивал нас лезть в драку за тупик, — я видел, что друзей его слова все больше распаляют. На меня они тоже действовали, но мне гораздо больше нравилось, когда мы мастерили лодки из банановых стволов и спускались на них по речке, или рассматривали в бинокль птиц на кукурузном поле позади Международного лицея, или строили шалаши в кронах фикусов и играли в индейцев или ковбоев — придумывали всякие приключения. В своем тупике мы знали каждый уголок и хотели бы провести тут всю жизнь, все вместе, впятером.
Как ни стараюсь, не могу припомнить, в какой момент мы начали думать по-другому. Считать, как Франсис, что мир раскололся: по одну сторону мы, по другую — наши враги. Как ни роюсь в памяти, никак не соображу, с каких пор мы перестали делиться с другими тем немногим, что имели, и доверять им, стали опасаться чужих, невидимой чертой отгородились от внешнего мира и превратили свой район в крепость, а свой тупик — в бастион.
И когда именно нам с друзьями стало страшно.
11
Нет ничего лучше той минуты, когда солнце скрывается за гребнем гор. На небе быстро сменяются теплые краски, вечерние сумерки приносят прохладу. Меняется ритм жизни. Люди неторопливо возвращаются с работы, ночные сторожа заступают на службу, соседи собираются на улице, у ворот. Тишина — сверчки и жабы еще молчат. Идеальное время, чтобы сыграть в футбол или посидеть с приятелем на каменной загородке над водосточной канавой и послушать радио, прижимая приемник к уху, а то и сходить в гости к кому-нибудь по соседству.
Ленивый вечер мало-помалу выдыхался, отступал мелкими шажками, и вот тогда-то, в это бесхозное время, я заставал Жино перед их гаражом, под душистой плюмерией, мы оба укладывались на циновке ночного сторожа — заму. Слушали по маленькому трескучему радиоприемнику фронтовые новости. Жино настраивал антенну, чтобы не так хрипело. И с жаром переводил мне каждую фразу.
Вот уже несколько дней как война в Руанде возобновилась. Пасифик все-таки променял гитару на солдатский ранец. «РПФ отвоюет нашу свободу!» — горланил Жино. Он проклинал все на свете, из-за того что был вынужден сидеть сложа руки, ругал нас трусами, считал, что мы должны идти сражаться. По слухам, все метисы вроде нас уже ушли воевать. В том числе, как уверял Жино, «кадогос» — дети-солдаты двенадцати — тринадцати лет.
Жино, мой приятель Жино, который боялся пауков-птицеедов, водившихся в его саду, и бросался на землю плашмя, едва заслышав гром, — этот самый Жино рвался на войну, партизанить в туманных ущельях Вирунгских гор с «калашниковым» выше его ростом в руках. Острой веткой он расцарапал себе руку до крови, чтобы на ней осталась татуировка: РПФ. Буквы распухли, плохо заживали. Жино был, как я, наполовину руандиец, но я ему тайно завидовал, потому что он здорово говорил на киньяруанда и точно знал, кто он такой. Мой папа сердился, когда он, двенадцатилетний мальчишка, вмешивался во взрослые разговоры. Но Жино хорошо разбирался в политике. Его отец, университетский профессор, всегда спрашивал его мнение о последних событиях, советовал прочесть такую-то статью в «Жён Африк» и такую-то — в «Суар». Поэтому, на свою беду, он хорошо понимал, о чем толкуют взрослые.
Жино — единственный из всех моих ровесников, кто пил за завтраком черный кофе без сахара и слушал «Радио-Франс-Энтернасьональ» с таким же интересом, с каким я смотрел матч, где играл наш «Витал’О»
[12]. В разговорах наедине он все убеждал меня обрести, как он выражался, «идентичность». Я, по его словам, должен был жить, чувствовать и думать одним-единственным, определенным образом и никак иначе. Твердил, точно так же, как мама и Пасифик, что здесь мы изгнанники и надо возвращаться домой, в Руанду.
Домой? Но мой дом здесь. Да, моя мать из Руанды, но я вырос в Бурунди, мой мир — это французская школа, Кинанира, наш тупик. До всего остального мне не было дела. Хотя после того, как погиб Альфонс и уехал Пасифик, я иногда задумывался о том, что все эти события уже коснулись и меня. Но я боялся. Боялся, что рассердится отец, если я с ним заговорю об этом. Боялся, потому что не хотел, чтобы нарушился привычный ход вещей. Боялся, потому что война связывалась в моем понимании только с горем и бедами.
В тот вечер мы слушали радио, стемнело неожиданно быстро. Мы забрались в дом Жино. На стенах гостиной была собрана целая галерея портретов животных. Их делал отец Жино, заядлый фотограф. По выходным он отправлялся — шляпа-рубашка-шорты-носки-сандалеты — на фотосафари в национальный парк Рувубу. А потом печатал снимки в затемненной ванной. В доме Жино пахло как в кабинете дантиста: мешались запахи химикатов из фотолаборатории и туалетной воды, которой обильно прыскался его отец. Он был как призрак. Мы никогда его не видели, но догадывались, что он тут, по запаху — как в вымытом хлоркой клозете, — впитавшемуся ему в кожу, да по стуку пишущей машинки, на которой он всю жизнь тюкал свои лекции и политические книги. Отец Жино любил чистоту и порядок. Стоило ему что-нибудь сделать — ну, шторы открыть или цветы полить, как он тут же приговаривал: «Так! Дело сделано!» И так целый божий день, словно мысленно ставил галочки в списке: «И это готово. Отлично!» Даже волосы на руках причесывал в одну определенную сторону. Похожую на тонзуру лысинку прикрывал поперечной прядью. Причем укладывал ее то слева направо, если надевал галстук, то справа налево — если бабочку. И тщательно подстригал эту накладку из сальных, усыпанных перхотью волос, чтобы она не закрывала прямую борозду пробора. В округе у него было прозвище Кодак, но не столько из-за фотомании, сколько из-за манеры мигать одним глазом.
