— Что-то непохоже, прлоклятье, — проговорил Вася, — чтобы местные чему-то научились у Курлгузова. — И он снова прикоснулся к губам. — Вон, все пограблено, похерено… дерьмо, зараза… Хотя мне этих помещиков не жаль.
— То же говорит Пирожков, — ответил Птицелов. — А начни с ним спор, так он сразу хватается за своего Хлебникова, у того есть поэма «Ночь перед Советами», ну, там, про зеркало в спальне барыни, в котором кухарка видит гробы, про деревенскую красавицу, выкармливающую грудью борзого щенка по велению барина-охотника… И, мол, щенок висел на лебединой груди точно рак, а рядом ее младенец с синими глазами…
— Ой-ёй, — отозвалась Валя, качая головой.
— Я его не люблю, — признался Вася.
— Кого? Хлебникова?
— Ну да, прлоклятье. Он же был большевицким поэтом, таким же горлопаном-агитатором, как Маяковский.
— Ну, я в поэзии не очень разбираюсь, — отозвался Птицелов. — Тебе надо бы на этот счет подискутировать с Пирожковым… Но точно знаю, что отец его был орнитологом и этой страстью заразил сына, тот занимался орнитологией, бывал в экспедициях, а позже и писал птичьи стихи. Как это?.. Про времирей, свиристелей. А по мнению Севы, так и все его стихи были птичьими, и сам он был похож на выпь: нахохленный. А то какой-то кулик — длинный, нескладный. Или журавль.
Они вернулись в дом и прошли дальше, посмотрели на гостиную с росписями по потолку, выполненными, как сообщил смотритель этого поместья Дмитрий Алексеевич, в технике гризайль. На вопрос Васи, что это такое, он ответил, что лучшее представление дает «Герника» Пикассо. Черно-белая гамма, свет и тень, на этом все построено.
— А здесь чиво? — спросила Валя.
— Это спальня.
— С такими цидулями? — удивилась она, указывая на колонны посреди комнаты.
— Это так называемые тосканские колонны. В имении хорошо поработали итальянцы.
— Ита-а-лья-а-нцы? — отозвалась Валя.
— Ну да. Архитекторы, художники. Здесь было собрание первоклассных картин — Брюллова, Левицкого и самого Рафаэля. Еще и большая библиотека…
— Где те картинки? — живо спросила Валя.
Птицелов достал кисет.
— Хых! Там же, где и все остальное, — сказал Вася, махнув вверх.
— Что-то, конечно, бесследно исчезло, — проговорил Птицелов, набивая трубочку. — Но и сохранилось в музеях. Энтузиасты мечтают все здесь реставрировать, вернуть картины… Но нет уже таких купцов. Все эти нефтяные и газовые магнаты норовят виллы строить на океанских побережьях да в Альпах. И ведь Антон Федорович Кургузов тоже мог бы укатить в Париж, в Рим. Но что-то его заставляло строить здесь… Неужели любовь к России?
— Хых! Хы-хы-хы-хы-хы-ха-хи-хи, — засмеялся Вася.
— А что еще? — спросил Птицелов, прикуривая от зажигалки.
— Ой, дяденька, дайте мне курнуть, — попросила Валя.
Птицелов, пуская клуб дыма, с удивлением взглянул на нее.
— Так охота, прям неможется, — сказала Валя.
Птицелов перевел серые глаза на Васю. Тот отвернулся даже. Птицелов протянул трубочку Вале. И она тут же жадно затянулась, торопливо пустила дым и снова сделала две затяжки и закашлялась.
— Тут нужна привычка, — сказал Птицелов, беря трубочку.
— Тут нужна отвычка от этого-то дерьма, зараза, — подхватил Вася.
Птицелов вздохнул.
— Ну да, ну да. Но… еще с армейских времен никотин приженился, как говорится. Как и птицеловство это…
Они вышли из дома на осыпающееся крыльцо, Птицелов замкнул замок, держа трубочку в зубах.
— Ай, как здесь ладно! — воскликнула Валя, блестя глазами и пританцовывая немного.
Вася сумрачно взглянул на нее.
— Правда, Фасечка? — спросила она и, по своему обыкновению, начала напевать: — Уж как жить будём, ….. молиться, / И молиться надо, не гордиться, / Не гордиться надо, не возноситься. / И суседам и суседкам надо не браниться, / И суседов и суседок надо почитати, / И во …… церковь надобно ходити, / И детей-то надо в церковь приучати, / И родителей надо почитати…
Птицелов внимательно глядел на нее и слушал, посасывая трубочку. Вася глядел по сторонам. Он уже привык к этим всплескам древнерусской самодеятельности.
Валя пела
Валя пела:
— И голодного-то надо на-а-а-корми-и-и-ти, / Жадного-то надо на-а-а-пои-и-ти, / И нагого надо во-о-оболкати, / Убогого надо о-о-девати…
— Хых! Жадного-то зачем? — спросил Вася.
Валя лишь повела в его сторону глазами и продолжала:
— Стра-а-а-нного-то надо на дом принима-а-а-ти, / И дорожному-то путь надо спровожда-а-а-ти, / На свой капитал надо свечи покупа-а-а-ти…
— Попам все свечки бы продавать, — заметил с неудовольствием Вася. — И здесь ихняя идеология.
— Надо же и им на что-то жить, — ответил Птицелов, приостанавливаясь у дерева и выколачивая о ветку трубочку.
Ветер подхватывал пепел, уносил…
— Да они мироеды натуральные, — сказал Вася, свирепо синея глазами.
Птицелов улыбнулся.
— Вот и большевики так думали. Но ты, кажется, пенял за большевизм поэтам…
— А теперь они вот-вот учредят инквизицию в отместку, — сказал Вася. — А должны прощать. Как там? Подставь щеку и все в таком духе. Как же, простили тех же пуссек. Двушечку им влепили.
— Ну, храм же не танцплощадка, — ответил Птицелов.
— И не базарная площадь, — тут же подхватил его слова, как ветер подхватывал пепел, Вася. — Ведь сам ихний Христос велел не торговать, а они уже тысячу лет никак не могут отказаться делать денежки-то прямо в храме. Так и липнут к лапам денежки.
— Ху-уугу! — согласно выдохнула и Валя.
— А раз идет торговля в священном месте, то можно и поплясать, — продолжал Вася. — И еще неизвестно, что хуже. Пляска-то бескорыстная. Может, и сам Христос потанцевал бы.
Тут Валя на всякий случай несколько раз перекрестилась и произнесла просительно:
— Фасечка…
— А ведь на свадьбе в Кане Галилейской Христос явно веселился и превращал воду в вино, — согласился Птицелов. — И мог там танцевать… Не думаю, что вообще его лицо было таким уж постным. Он неспроста говорил ученикам, что радость в них всегда пребудет. Думаю, в нем была такая внутренняя улыбка.
— Ой, дядечка, — сказала Валя, завороженно глядя на красноватое от весеннего солнца лицо Птицелова, — как ты ладненько говоришь.
Птицелов слегка смутился и примолк. А Вася вздохнул с тоской, провел ладонью по взлохмаченным волосам, ухватился за вихор и дернул, посмотрел вверх, как если бы его кто-то дернул, а не он сам, сощурил синие глаза. Он глядел в небо, приложив ладонь, глядел…
