После обеда хозяин повел их в дом купца Кургузова. Выйдя из башни, Вася все озирался, прислушивался. Внизу простирались весенние воды реки. Их сопровождал Конкорд, все такой же молчаливый. Они взошли по осыпавшемуся крыльцу под чугунный балкон на чугунных тонких, но прочных колоннах. Птицелов сказал, что это точно чугун. Вася удивился, что его не переплавили на ядра.
— Ну, во времена ядер имения еще не грабили с таким размахом, — заметил Птицелов.
— С государственным размахом? — уточнил Вася.
— Разграбления начались, когда царство Романовых зашаталось… Это была инициатива снизу. В этом и проявилась самоорганизация общества, — добавил Птицелов с усмешкой. — У нас быстро самоорганизуются на погром.
— Спертый тысячу лет дух и рванул, — сказал Вася.
— Ну, помаленьку уже стравливали, — возразил Птицелов. — Александр Второй упразднил рабство, провел судебную реформу, реформу образования… Николай Второй, по сути, ему вторил: столыпинская аграрная реформа, созыв Думы… А все равно рвануло.
— Долго запрягали, прлоклятье, — отозвался Вася, — клячу. Или даже тройку кляч… как учил нас этот…
— Дяденька, — позвала в это время Валя Птицелова.
И Вася закончил:
— …дяденька Гоголь, хых-хы-хы…
— Дяденька, а молоньи сюды слетают?
— Кто? Что? — не понял Птицелов, отпиравший дверь.
— Ну, эта… молоньи.
— Молнии, — подсказал Вася.
— А… Да вот, пока не сгорела дверь.
Валя осторожно трогала чугунные поржавевшие завитушки, задирала голову.
Они вошли внутрь. Здесь была зала, от которой направо и налево отходили коридоры и на второй этаж вели сразу две лестницы. На потолке виднелись ромбовидные росписи. Валя узрела там «шестикрила». На улице бушевало апрельское солнце и внутри было довольно светло. На деревянных полах валялась штукатурка.
— Осыпается все время, — оправдываясь, произнес Птицелов.
— Дядечка, надо убраться, — сказала Валя.
Вася просмеялся, взглядывая иронично и недоверчиво на известную уже ему хорошо лентяйку.
— Ну, у меня нет работников, как у Кургузова, — сказал Птицелов. — А самому — самому все как-то некогда.
— Что это был за барин? — спросил Вася, глядя вверх.
Птицелов рассказывал, пока они ходили по просторному запущенному дому с колоннами, печами, на которых стояло клеймо завода Будникова, о Кургузове, что был он удачливым купцом, сыном своего не менее удачливого отца, развернувшегося на продаже хлеба, вина, а потом и лошадей. Но этот купеческий сынок еще отличался тонким вкусом и образованностью, воспитывался в рижском пансионе, знал языки. Из крестьян он организовал оркестр, тут даже еще сохранилась музыкальная палата. Открыл школу. И строил народные училища по губернии. Это все он начал делать после какого-то озарения, случившегося в Петербурге. Ведь, разумеется, забогатев, купец отправился в столицу и хорошо там устроился. Дослужившись до полковника, он получил дворянское звание. Был в расцвете лет, сил. Водил знакомства с сильными мира сего. На балах кружил головы столичным красавицам. Как вдруг свернул все дела в столице, распродал имущество, загородный дом, дом в Питере — и укатил в эту глушь.
— Что же с ним случилося, дяденька? — с большим любопытством спросила Валя.
— Ну, кто знает. Вот, например, тот Аттар, что про птиц написал…
— Это который?
— Персидский поэт. Он преуспевал, держал аптеку и занимался врачебной практикой. Но однажды к нему пожаловал дервиш…
— Типа Буратина? — тут же спросила Валя.
Птицелов улыбнулся.
— Нет, скорее… как наш Василий Блаженный.
Валя хлопнула в ладоши и посмотрела на Васю.
— Наш?!
— Ну, то есть я имел в виду знаменитого Василия Блаженного, что жил при царе Грозном в Москве. Его именем еще церковь на Красной площади называется, — немного растерянно объяснял Птицелов. — Вот… И он попросил подаяния…
Валя вся превратилась во внимание.
Птицелов продолжал:
— Но врач вел разговор с пациентами и просто не услышал дервиша.
— А тот? — спросила Валя.
— А дервиш снова попросил.
— Ху-угуу, — одобрила Валя.
— И снова врач Аттар промолчал. Тогда дервиш попенял ему на поглощенность накоплением богатства и спросил, что же он станет делать, когда придется помереть и все оставить?..
На втором этаже откуда-то снялась птица и, хлопая крыльями, полетела.
Все трое задирали головы, но птицы так и не увидели.
— А врач? — напомнила Валя.
— Ну, он… он ответил в том духе, что просто умрет, как и дервиш, и все. И тут дервиш взял и лег, вытянулся…
— Окочурился?! — догадалась Валя.
Птицелов кивнул.
— И врач не попытался его спасти? — спросил Вася.
— Дервиш полагал своим спасением именно смерть. А заодно и озарение Аттара. Так и случилось. Врач роздал все, взял котомку, пару лепешек, надел халат, одолжил посох умершего и ушел.
— Куда? — спросил Вася, тоже заинтересовавшийся судьбой этого Аттара.
— По персидским дорогам.
Они вышли как раз на тот чугунный балкон, откуда открывался вид на аллею, на конюшни с башнями и другие строения.
— Так чиво ему было, дяденька? — спросила Валя.
А Вася не спрашивал, потому что вполне удовлетворился ответом про персидские дороги.
Ветер шевелил волосы Вали, трепал вихры Васи, дул в серые глаза Птицелова, и он щурился.
— Ну, он научился входить в экстаз…
— Это чиво?
Птицелов посмотрел на нее.
— Это?.. Это вот что-то вроде его смеха, — сказал Птицелов, кивая на Васю.
Валя с восторгом взглянула на Васю Фуджи.
— И еще он написал больше сотни книг, — добавил Птицелов Дмитрий.
— Ху-уугу! — воскликнула уважительно Валя. — Фасечка тоже писал про сны… и фоткал их…
— А Кургузов? — напомнил Вася.
— А наш Кургузов все-таки не пошел с котомкой по Руси, а сразу взялся за дела поважнее.
— Опыт Аттара тоже ведь можно назвать школой, — сказал Вася, притрагиваясь к разбитым губам.
Птицелов кивнул, но возразил:
— С котомками-то пол-России бродило. И все метили в учители. Говорят, то же было и в Палестине в конце древней эпохи. Но мессия у нас так и не явился. Если, конечно, не считать таковым Ленина. Все-таки лучше заниматься конкретными делами, вот, устройством школ, больниц. Это научит добру быстрее любых проповедей.
