Валя потянула носом и откинула одеяла.
— Ой, вкуснотища-то какая у тебя!..
— Только не для тебя, ясно? — строго спросил Вася. — Нюхать можешь, конечно, сколько влезет. А есть я буду один. Ибо сказано твоим Антизаратустрой: кто не работает, тот не ест.
Валя хлопала глазами.
— Васечка, Фуджик… — лепетала она. — Говорится и по-другому: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?» Вот как. А еще и так: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» Это любимые речи Мартыновны, про птиц особенно. И все у нас это любили, такие-то слова. Даже Мюсляй, нехристь, повторял, что ага, ага, мы как птицы небесные, пусть и подают нам, голубей же кормят батонами.
Вася безжалостно принялся есть. На ясные карие глаза Вали навернулись слезы.
— Ва-а-ся-а… ты же не такой злой, ты же лучше, зачем так-то себя уродоваешь?
— Ладно. На этот раз так и быть, — сказал Вася. — Иди в зеленый дом с желтыми окошками. Там бабка Васильевна тебя ждет. Но учти, не пойдешь со мной в шеды — ничего больше не получишь.
— Пойду, пойду, — бормотала Валя, торопливо обуваясь. — В шведы, так в шведы, с тобой куда хошь.
— Хыхыхыхх! — засмеялся Вася. — Хыхыхыхх!.. Засел у тебя в голове север.
Валя вышла из вагончика, но тут же вернулась.
— А что ей сказать? От кого я? От тебя?
— От себя. Мы в работниках с тобой у фермера Бориса Юрьевича. Вот и все. По пять тысяч нам будут платить, да еще кормежка. Чем плохо? К половодью получим тысяч десять да и отчалим. Главное, здесь документов не требуют.
Валя снова исчезла, но опять показалась.
— Фасечка, а может, ты за моей коробкой сходишь? Ну? Нууу? А то я боюся. А потом уже вместе будем ходить. Обещаю, обещаю, обещаю. Но не клянусь.
Вася перестал есть.
— Почему это?
— А потому. Потому что от лукавого. И надо только говорить: да и нет, но не клясться. Грех клясться. И небом грех, и Иерусалимом. И даже своей головой нельзя. Потому как не сделать ни одного волоса самому ни белым, ни черным…
— А рыжим? — спросил Вася.
— Он все может.
— Кто, боженька?
— Не поминай, Вася, имя всуе. Семьдесят Второй этого не любит.
— Чего? Кто-кто?
— Ох, Фасечка, сходи, а? Ну пожалуйста, по-жа-луй-ста. А? А?
— Нет, не пойду. Она подумает, что я хочу за себя и за тебя уплетать. Не пойду. Баста.
Валя покорно вздохнула и вошла в вагончик.
— Ты чего?
— Боюся.
— Хыхыхх!.. В туалете под землей жизнь проводить она не боится, вместе с гоп-компанией-то? Там небось у вас и убийцы, воры, насильники всякие. Кликухи какие: Мюсляй, Генерал, Мартыновна… И милостыню клянчить не в лом. А тут — ну белоснежка прямо, дюймовочка. Хыхыхх!
Валя молча сидела и разглаживала ладонью одеяло. Вася передернулся и продолжил обед. Потом бросил ложку.
— Челрт! Проклятье! Ешь, я ко второму не притронулся. Только вымой потом все и отнеси бабке.
И он вышел из вагончика, нахлобучив вязаную шапку. Отправился в шеды. Шведы. Хм. Хых, хы-хы-хы…
До вечера он работал; закончив с кормом и водой, выметал катышки навоза по желобам, собирал в ржавое ведро и ссыпал в разрезанную надвое железную бочку на колесах и с приваренными трубами, потом катил эту тележку в самый дальний край фермы, перебрасывал навоз в яму, дурея от нестерпимой вони. А это еще зима, конец зимы. Что же будет летом?
— Хорошо, что мы к тому времени сдернем отсюда, — говорил Вася. — По рекам в Киев. А то и в море. И прощай, Рашка-замарашка. Рашка-смирительная-рубашка. Почему я в ней должен мучиться?! Только бы Никкор не сдал меня. Убегу, как Бука. Томск — Иркутск — Япония — Америка — Англия… Но, пожалуй, в Японии я и останусь. В бумажном домике. С видом на Фуджи… Хыхыхыхыхыхх!.. И Кропоткин так же убежал. Правда, через север… А! Снова север. Может… может, где-то на севере есть еще неопознанные острова… ну хотя бы один островок… свободы? В южных водах есть один «остров свободы», но свободу там кастрировал Кастро. Как обычно у коммунистов и прочих им подобных… проклятье. Что Пол Пот со свалками черепов простреленных в джунглях, что Мао, что эти мордастые корейцы Чим Бым Ым… Ни Бе Ни Ме про голодающих и мерзнущих сограждан. Зараза…
Эдик проверил его работу, похмыкал, велел убирать чище.
Идя к вагончику, Вася увидел, что из железной трубы струится дымок, и улыбнулся, потер нос. А в окне вагончика желтела горящая лампа.
В вагончике было тепло. Вася сразу скинул робу. И тут же увидел коробку пластмассовую и помрачнел. А Валя ему улыбалась, сидя на койке.
— Кхм, ну… снова. Валентина?
Валя аж вздрогнула и вытаращилась на него.
— Валентина! Ты чего не отнесла коробку?
Он заглянул внутрь, все было вымыто. Валя отмалчивалась.
— Сколько времени? — спросил Вася. — Пора уже топать за ужином?
Валя пожала плечами.
— У тебя, что, нет часов?
Она покачала отрицательно головой.
— Хы. Хы-хы… И у меня нет, — сказал Вася. — Отобрали. Как же мы будем узнавать время?.. Вот дерьмо… И солнца нет.
Просидев в вагончике еще минут двадцать, Вася решил пойти за ужином. Он позвал Валю, но та снова не хотела идти. Они начали препираться. Вася в сердцах бросил коробку на пол. Потом поднял.
— Ладно, подруга, хых, пора прекращать это путешествие. Уезжай завтра.
— Куда?
— Да в туалет свой!..
Валя подняла брови и сказала, что туалет уже закрыт и ликвидирован, а вместо него наверху в другом месте поставили такую железную будку.
— А где же вы тусовались? — спросил Вася.
Она ответила, что в одном доме после пожара, там кое-что уцелело, крыша, стены, только все сильно обгорело, но они натаскали досок, Мюсляй достал молоток, гвозди, целлофан на окна, а печка там была, вот и зажили. Одна сердобольная женщина, Адамовна, дала им старый диван и раскладушку, одеяла. Другой житель Соборной горы подарил топор. А матушка Татиана вручила две иконы: Одигитрию и Герасима Болдинского. Вот и зажили. А прежних владельцев того дома и той земли уже нет: спьяну и погорели насмерть.
— Ну вот туда и поезжай нафиг.
— Да на чем же я уеду отсюдова, Фуджик? — плаксиво спросила она.
— Фермера попроси.
— Так он же не таксист? И денег у меня нету.
— Я дам на дорогу. Никкор мне кинул чуток.
