Валя сунула палец в нос.
— У меня соплей тоже нема… А поссать я могу. Давай руку, Фасечка.
— Чего?
— Ну давай. Чиво ты боишься?
— Да я лучше к реке сбегаю.
— Будет поздно, а надо враз, как обжегся. Давай сюда.
И Валя быстро спустила штаны, трусики и присела возле Васи, глядя на него снизу.
— Ну, Фасечка!..
И Вася опустился рядом, протянул руку. Валя ее взяла и подсунула под себя. На ее глазах навернулись слезы от некоторой натуги. На обожженную ладонь Васи потекла струйка.
— Тоже горячая… что толку, — пробормотал Вася, отворачиваясь, пылая ушами.
— Да, да, Фасечка…
— Ну все?.. Ты чего?! — воскликнул Вася, выдергивая обожженную ладонь, когда Валя присела чуть пониже.
Он смотрел на руку, шевеля ноздрями, сдвинув брови.
— Будет хорошо, хорошо, Фасечка, — говорила Валя, натягивая трусики, потом штаны.
— Все равно… печет… И краснеет…
Лицо Васи тоже было красным.
— Ты и весь красный, — тут же поделилась наблюдением Валя. — Ровно Бернардик. Так бы и взяла тебя на руки, Фасечка.
Вася посторонился.
— Ладно, надо костер пригасить, затоптать. Залить бы сразу. Ну-ка, сбегаю на реку с пакетом.
Вася пошел на реку, вернулся с пакетом, полным воды, и залил костер. Угольки шипели. Валя резала хлеб. Кролик крутился рядом. Она бросала ему корочки, и он хватал их обеими лапками и ловко закидывал за мохнатые щеки, жевал, прядая ушами.
— Э-э! Пусть этот нахлебник ест свой английский завтрак! — воскликнул возмущенно Вася.
— Фасечка, он же новозеландец, — напомнила Валя.
— И что? Кстати, Новая Зеландия была колонией Англии. Так что кроликам-островитянам это не в новинку.
— Пусть покушает русского хлебушка, — сказала Валя.
— А я говорю: прекратить! — прикрикнул Вася и рассмеялся. — Хыхы-хыхы! Вот так, наверное, моряки и бунтовали на кораблях в океанах. Не помню, кто открыл Новую Зеландию…
Подсунув сэру Бернарду английский завтрак, Вася и Валя сами уселись у закопченной кастрюли с кашей, в которую Валя вывернула банку сайры.
— Придется этой рукой… — проговорил Вася, беря ложку левой рукой.
— А та — болит? — поинтересовалась Валя.
Вася посмотрел на нее с возмущением.
— Ну ее же пока вымыть нельзя?
— Она у тебя нечистая? — спросила Валя.
— Еще бы! — воскликнул он.
— Ну ты же берешься за другую руку там, за пальцы, щеки, ухо. Это же просто все телесное.
— Все да не все! Перестань портить мне аппетит.
Но вряд ли этот зверский голод можно было чем-то испортить. Вася уплетал кашу тоже за обе небритые щеки, посматривая на кролика, уныло сидевшего над своим крошевом. Валя тоже быстро отправляла ложки в рот.
— А ему не нравится, — сказала она, кивая на кролика. — Может, дадим ему кашки?
Вася замотал головой… и снова замер, с поднесенной ложкой ко рту. На этот раз он смотрел вверх. Валя тоже перестала жевать и поглядела сначала на солнечные кроны. А потом опустила глаза, повернула голову, отбросила с уха прядь волос…
— По реке, — сказала она.
— Плывут, — тут же подхватил Вася и бросил взгляд на кострище.
Костер совсем погас, залитый водой. Валя перекрестилась. Вася тоже поднял руку, но, метнув синий взгляд на Валю, только почесал указательным пальцем лоб и невольно понюхал руку, потом посмотрел на ладонь, кривя губы.
Посмотрел на ладонь, кривя губы
По реке шла моторка. Вася встал.
— Не ходи, Фасечка, — попросила перепуганная Валя.
Он только посмотрел на нее и пошел дальше, прячась за деревья, вытягивая шею. Валя схватила Бернарда, готовая вскочить и пуститься наутек. Она следила за удалявшимся Васей, пока тот не скрылся…
Моторка уже шла мимо сломанной березы.
И начала удаляться. Вася вскоре появился. Опустился на свое место. Валя жадно глядела, ожидая вестей.
— Они, дерьмо, зараза, — проговорил Вася. — На такой фиолетовой лодке с мотором. Точнее, там один…
— Кто?
— Эдик. Борис Юрьевич, наверное, на джипе рыщет. Обложили со всех сторон.
— Ой, Фасечка…
— Придется по ночам по реке двигаться, — сказал Вася. — А днем отсиживаться где-нибудь в чащобе. Рано утром будем готовить завтрак, да побольше наваривать, чтоб на весь день хватило. Холодное есть, конечно, не подарок… Но ничего, потом… На Елисейских Полях закажем жаркое.
Поев, Вася наказал Вале сидеть тихо на месте и отправился на разведку, проверить, нельзя ли подъехать неожиданно к лагерю, не подходит ли к лесу какая-нибудь дорога. Примерно через час он вернулся и сообщил, что дороги нет, но зато есть другое…
— Чиво, Фасечка?
Вася не хотел рассказывать, но Валя не отставала. И, заметив, что все равно они ночевать здесь больше не будут, он поведал об обнаружении следов черных копателей. Валя, конечно, сделала большие глаза. Она не знала, кто это такие. Вася объяснил, что это одержимые, которым земля представляется кунсткамерой, ну кладовкой или, лучше сказать, погребом, набитым всякой всячиной, — хозяин, скупой рыцарь, помер, ключи утеряны, карты сгорели, и вот они рыщут. И тут разрыли то ли окоп, то ли могилы… Да и не забросали землей, так оставили.
— И чиво там? — осторожно спросила Валя.
— Ну черепа, кости, дырявые каски. Если что-то такое было, они все забрали. За что хоть сотню рублей выручить можно. Или чего недостает в коллекции. У меня был один знакомый копатель. Харон натуральный. Торговал на автостраде в палатке копченой рыбой и ходил в военной форме, ну, там, в берцах, в бушлате и зимой в цигейковой солдатской шапке со звездочкой, а летом в пилотке. У него это со школы еще. Ищет прах солдат. Сообщает родным. Профессионал, его приглашают отовсюду, был он на юге, в степях, жил в палатке, получал триста рублей в день. То есть деньги-то ему как раз и побоку. И все-таки он не черный копатель, а скорее белый, хых. Недавно я его встречал. Ему уже лет сорок. Такой высоченный детина, половины передних верхних зубов нет. В ушанке с рубиновой звездочкой. Мы пили кофе, разговаривали под рев машин на трассе. Ну, конечно, свернули на любимую тему раскопок. Он похвалился, что в болоте отыскали «Тигра» — немецкий танк с экипажем. Белов признался, что, когда начинает копать, уже зная, что это захоронение, его дрожь бьет. Сильная. Вот интересно. Чего так волноваться? Страх прикосновения к смерти? Или чувство святотатства? Я слышал, многие фронтовики даже протестуют… Пусть как есть. Ну да. В глухих лесах герои лишь хвоей присыпаны. Он рассказывал. Их же надо похоронить по-человечески? Родным дать знать, если есть какая зацепка. Просто народ наш одурел в двадцатом веке, отупел от боен. Двадцатый век весь на костях и крови. Вот и наплевать даже фронтовикам. А на Кощея не наплевать, который их сотнями тысяч гробил. Готовы целовать прокуренные мощи. Эксперимент удался на славу. Вон какой угар вокруг Морозко, внука Кощеева… И в глазах Белова есть что-то такое… тоже потустороннее. В одной книжке я читал, что обычно человек стремится достичь такого пункта в своей жизни, который максимально далек от похоронной сферы с ее грязью, гнилью, всем скверным, человек просто изо всех сил изничтожает следы и знаки смерти, ну. А Белова туда тянет… Вот — загадка-то, Вальчонок. И рубиновая звездочка на его шапке горит как знак смерти, след праха, будто знак египетского жреца, служителя какого-нибудь там некрополя в Долине мертвых. И так-то человека нелегко разгадать. А когда он приближает еще к себе смерть, то и вовсе становится тайной за семью печатями. Да, вот его глаза и были совершенно непроницаемы, большие, выпуклые, серо-карие. Наверное, у всех этих копателей такие. Мне и Морозко с такими глазами представляется. Только не карими, а синими. Он тоже копатель. Откапывает какой-то труп прошлого, откапывает… Колдует, украшает инеем гнилые глазницы, серебрит проеденные мышами брови. А его надо просто похоронить.
