И Вася снова начал медитировать на фразе «по образу и подобию». Ему вспомнилась одна картина Сальвадора Дали: мужик в виде корабля — с парусами и форштевнем, удерживаемым с великим трудом канатами…
— Когда-то, — вдруг тихо произнесла Татьяна Архиповна, — когда-то и мне вот так хотелось… Выпить — не соды, конечно.
— Тетенька… — протянула Валя. — Грех-то…
Татьяна Архиповна вздохнула.
— И я уже все приготовила, — продолжала она, решив все рассказать. — Намешала всех таблеток, что были под рукой, все капли, все-все-все, растолкла толкушкой, целый стакан получился, развела потом водой и… выдула это пойло.
Валя перекрестилась.
Татьяна Архиповна молчала, грудь ее тяжело вздымалась и опускалась.
— И чиво? Тетенька?
— Там и снотворное было. Я и заснула. И приснился мне сон такой… Купалась будто я в бассейне таком, знаете, круглом, но полным-полно там было не воды, а жижи такой зеленоватой, и в ней крутились змеи, много змей, они вились, сталкивались, свивались, сверкали глазами, и среди всех выделялась кобра такая, знаете, толстющая, длинная и с капюшоном этим своим, вот она и вздымалась и ныряла, царица какая-то змей, нападала на других, и на меня посверкивала изумрудным глазом, видно, готовилась и ко мне приступить…
— И чиво, тетенька?
— Вот никому я этого не рассказывала, вы — первые. Почему-то вам это можно рассказать, не знаю… И тут явился какой-то, ну служитель, что ли, или кто. Я уж решила, что мой спаситель. А он, действительно, выдернул какую-то там затычку, и вся жижа полезла сквозь решетки, все, со змеями этими. Только слизь на стенках осталась. Служитель приказал мне все вымыть. Дал швабру, ведра. И я привела все в порядок. Тогда он велел мне подняться. Я поднялась. Мы пошли, и вдруг он меня столкнул — но не в бассейн, а куда-то на другую сторону. И тут замельтешило все, какие-то картинки, рожи, всякие предметы, понеслось все и начало так медленно-медленно останавливаться и как будто загустевать. И вот все замерло. Это было такое, знаете, место… Долина, что ли, какая-то. И она вся-вся была заставлена белыми или, скорее, сероватыми, да, каменными кубами, — немного на мел, что ли, похоже… Не знаю. И все там было без движения. Ни-ни! Ничего совсем. Просто вот стоят эти самые кубы, и все. Стоят и стоят. — В глазах Татьяны Архиповны отразился ужас, как будто она прямо сейчас эту долину и видела.
— Брр, — произнесла завороженно Валя.
Наступило молчание.
— И… чиво… тетенька… — решилась проговорить Валя.
Татьяна Архиповна посмотрела на нее.
— И тут какая-то волна подняла меня и вынесла. Слышу — Витек ходит, зовет. Внезапно приехал, хотя и не должен был в этот день. А другу загорелось на рыбалку, ну и он взял уже отгул, и прикатили. Витек меня тормошит, ты что, мол, под снотворным? Тебе плохо? Ну, меня и давай мутить. Прошу воды. Стала пить. Тут и вычистило меня всю, наизнанку, как говорится, вывернуло. — Татьяна Архиповна перевела дыхание. — Так я и поняла, что дикую боль чуть не причинила Витьку-то. Я его глаза видела… родные… Как же я их такой смертынькой пригвозжу?! И все, зареклась даже и думать. А мне нет-нет те кубы и примерещатся. Они-то ведь… живые были.
— Ужас! Тетенька! — крикнула Валя так, что Вася поморщился.
Татьяна Архиповна кивнула.
— Так и есть, голубушка, ужас… И грех. И ведь с той поры я и живу, как будто и мертвая. Мертвая, но живая. По церковному если разбираться, мертвая. А вроде ведь живая? Потеряла я душу? Никого не спрашивала об этом, даже батюшку Иллариона, что однажды на похороны приезжал, ну и ко мне его кто-то подтолкнул, чтоб он мое рукоделие оценил. Даже его не смогла. А вот вас спрашиваю… — говорила Татьяна Архиповна с растерянной тихой улыбкой.
Вася отвел глаза и насупился. И показался себе каким-то червяком. У него не было ни одного слова для Татьяны Архиповны. Отцы-анархисты про то не рассуждали особо, ну, за исключением Льва Толстого. Ни Годвин, ни Прудон, ни Такер, ни Штирнер. Кропоткин да Бакунин все это ниспровергали. А рассуждения Толстого об этом Вася и пропускал, не понимая, то ли он атеист, раз против воскресения-вознесения и всяких там чудес, то ли все-таки крещеный попугай, раз про бога говорит утвердительно вроде бы, как и остальные попугаи. Как-то в нем это уживалось: неприятие Обло-Лаяй и Христос. Хотя сам же он и говорил, что Христос Обло-Лайе и служит. Ну, то есть попы.
Он покосился на Валю. А она-то? Есть ли у этой придурковатой девицы что сказать?
Сказать ей, видимо, тоже было нечего, а вот спеть — да. И она тихонько запела:
— Пошел старец молиться в лес, / Нашел старец молящую, / На камени стоящую-у-у./ Власы у нея-а — дубова кора, / Лицо у нея-а, аки котловино дно-о-о. / И тут старец убоялся ея-а-а. / «А и кто если, жена стра-а-а-шная: / Или скотия ты, или лютый зве-э-эрь, / Или мнение мне, иль престра-а-а-шная смер-э-эрть?» / Она же ему возглаголовала…
Тут ударил ветер в окна, хлестнул дождем, с новой силой дождь забарабанил. Валя прервалась, пугливо глядя на занавешенные окна. Вася молчал. Татьяна Архиповна тоже. И Валя продолжила:
— Иди, старец, не убойся меня, — / Я не скотия и не лютый зве-э-эрь, / Я не мнение тебе, не престрашная сме-э-эрть, / Я богатого купца Киприянов до-о-очь… очь… кх, кх, — кашлянула Валя и снова продолжала чисто и удивительно мелодично. — Я тридцать лет во пустыне живу, / Я тридцать лет на камени стою-у-у-у — / Замоляю грехи великие-э-э, / Замоляю грехи великоблудные-э-э…
Валя снова прервалась, как будто вспоминая слова или вдруг о чем-то думая своем. Запела опять:
— А и тут жена просветилася, / Видом ангельским старцу откры-ы-ы-лася, / И велела она вспоминать ее, / Величати Марией Ягипетско-о-й. / И дала она письмена ему, / Что писала она на камени-и-и: / Житие свое ноготочками…
Пение прервал плач. Это плакала Татьяна Архиповна. Потекли крупные слезы и по щекам Вали. В порыве жалости и нежности она шагнула к Татьяне Архиповне и обняла ее.
Вася не знал, куда деваться. Сидел, понурившись, рассматривал мозоли на ладонях от весел. Потом обратился к фотографиям на стене. Осторожно встал, приблизился. С фотографий на него взирали разные люди. Старик в кепке и белой рубашке, с которой контрастировала загорелая шея. Старуха в платке. Она же с платком на плечах и вместе с другой старухой. А затем — с девчушкой. Что-то во взгляде этой девчушки было знакомое. И тот же взгляд был уже у девушки, сфотографированной с букетом цветов и парнем с оттопыренными ушами и черным витым чубом, в костюме. Да это хозяйка и есть, узнал Вася. Вот она уже с ребенком на руках вместо цветов.
Когда Валя с хозяйкой успокоились, Вася спросил про дом, мол, родительский, наверное?
— Да, конечно, — тихо ответила расслабленным голосом, очищенным слезами, Татьяна Архиповна.
— То есть тут и ваши отец с матерью жили и работали? На земле этой? — уточнил Вася.
