Вася думает, думает, пытается включить и тридцать второе воображение. И наконец вынимает из шалаша лампу, зажигает ее, озирается.
— Да, — бормочет. — Это лучше, чем костер. Чуть что, можно быстро задуть. И не пахнет.
Хотя на самом деле сильно воняет от лампы керосином. Васе этот запах нравится после того керосинового сна. С лампой он ходит вокруг лагеря, круг света выхватывает еловые лапы, стволы берез, лесные завалы, ямины. Но, пожалуй, лучше лампу-то оставить маяком в лагере. И Вася возвращается, вешает горящую лампу на сучок от обломанной высоко над головой ветки. Отходит, смотрит. Хорошо видно. Идет дальше. Оборачивается. Огонек мелькает среди лап, стволов. Он снова зовет Валю. Никто не отвечает. Вася идет дальше, спотыкаясь на кочках. Вдруг вспоминает, что Валя так и не надела сырые штаны свои. С голыми ногами и ушла.
— Вот дерьмо-то…
На кой черт ей этот кролик. Вася уходит по лесу, озирается. Ни Вали, ни кролика, разумеется, и ни огонька лампы. Он идет обратно. Долго идет, а огонька так и не видит. Кажется, и он заблудился. Ну, ну, что делать? Тридцать второе воображение, помоги! Хых… Но ничего не идет в голову.
И тут словно бы подключается ко всему происходящему чье-то другое воображение. И вот что оно выдает:
Шмель возвращается. Снова бархатное вкрадчивое неясное гудение. Приближается. Вася в отчаянье глядит в ту сторону, откуда оно раздается. Видна с реки лампа? Видна?
Шмель гудит уже достаточно громко. Он где-то рядом. Вася таращится в темноту. На миг звук жутко прерывается. Этот миг, как провал, пропасть, в которую все готово обрушиться, вся экспедиция за волей вольной, весь замысел о свободе. У Васи перехватывает дыхание. Но, видимо, это порыв ветра снес на секунду звук мотора, нет, он гудит по-прежнему ровно, бархатно. Хороший, видать, мотор. Лодка тянет дальше, вверх по течению. Удаляется. И тогда Вася идет туда, откуда и доносился звук мотора. Вскоре он оказывается на берегу реки. Теперь ему понятно, в какую сторону надо идти. Он спускается вниз по течению, всматриваясь в лес. Всматривается до боли в глазах. И видит сверканье. Это как сияние той земляной дырочки! Лампа. Он идет, стараясь никуда не отклоняться, но временами огонек пропадает. Но как же огонек не заметили с лодки? Или с воды и не увидишь? Или этим людям на моторке нет никакого дела до огоньков, Васи и его спутницы с кроликом? Как узнаешь?
Вася выходит прямо к лагерю. С робкой надеждой прислушивается. Тихо. Снимает лампу с сучка, заглядывает внутрь шалаша. Никого. Ни Вали, ни ее дурацкого Бернарда.
— Прлоклятье…
Прокашлявшись, он кричит. Крик уходит в ночь. Никто, никто не отзывается. Если бы она была поблизости, то, конечно, давно уже услышала бы.
Что же предпринять? Чье-то воображение помогло ему отыскать лагерь. А Валю?
Что ему сейчас нужнее — Валя или лагерь? Лагерь можно и днем отыскать, решает Вася, и, сунув за пазуху буханку хлеба, в карман банку рыбных котлет, а в другой банку вареной кукурузы, он уходит примерно в ту сторону, где в последний раз видел Валю, светя лампой. Идет и время от времени бьет ножом по краю лампы.
— Плевать на них, дерьмо, зараза, — бормочет он и снова бьет в свой импровизированный колокол. — Плевал я на тебя, слышишь, Мирзоев? И ты, поп Никита!
Вася споткнулся и растянулся в полный рост, но тут же подскочил, схватил лампу. Она продолжала гореть. Стекло не разбилось.
Вася шел среди деревьев, позванивая, выкрикивая имя Вали, и вдруг лес остался позади. Он стоял на опушке, понурившись. Достал початую буханку черного хлеба, отломил кусок и начал рвать его крепкими зубами, торопливо жевать, чувствуя себя каким-то животным, хоть и волком — только хлебным. Ну. Вот Обло-Лаяй его и ловит. Идет где-то по следу. Ибо никогда они не будут дружны, волк хлебный и живоглот Обло-Лаяй, привыкший лизать сапог Хозяина.
Впереди смутно вырисовывался холм. Вася решил взойти на него. Пока шел по склону, разрывая прошлогодние травы, обходя кусты, заморосил дождь.
— Этого еще не хватало, — проговорил он.
Наконец одолел склон и огляделся с холма. А что увидишь? Когда-то ему попадалось сообщение о потустороннем шумерском мире. Там ни рая, ни ада, а одна пыль, пыль и сумерки, в которых бродят неприкаянно тени умерших. Вот что-то такое и видел он сейчас. Только вместо пыли дождик и грязь. Где-то река. Он пытался ее разглядеть. А позади лес с шалашом. Эх, как все ладно уже пошло. Сумели устроиться на ферму, отчалили… Правда, Васе жаль было Бориса Юрьевича. Лучше бы тот ему не рассказывал свой сон. Вася давно заметил: как узнаешь чей-то сон, так уже чувствуешь с человеком какую-то такую связь, тайную, особенную. Вася любил смотреть сны. В них было то, чего так не хватало в мире обычном, дневном.
Но они бы прибили Валю. Чью же сторону он должен был взять? Да и в этом действе, учиненном Валей, была радость. Уж кто-кто, а Вася знал тяготу клетки. Да и Эдика надо было проучить.
— «Свобода — здоровье души», — повторял Вася вольтеровскую максиму, чтобы укрепиться, настроиться на нужный и единственно верный лад.
Так вот сейчас он свободен.
Но не совсем.
Вот отыщет Валю, тогда… Что тогда? Ну, тогда его свобода возрастет точно. Ведь свобода невозможна, если ближний мучается. А Валя страдает наверняка без штанов. Это признал бы Вольтер. И все остальные апостолы анархии. Хотя Вольтер и не апостол. Но про свободу хорошо сказал. Ведь все и больны, по сути. Больны в той степени, в какой лишены свободы. И здоровы настолько, насколько свободны. Больные и полубольные — все. А здоровых здесь и нет. Нет. Отсюда и грызня. Зачем же чье-то воображение придумало этот мир? Этот тусклый мир пыли и грязи.
Постояв на холме и посветив в ночи лампой, Вася повернул и пошел назад. У него оставалась надежда, что в шалаше он найдет Валю с ее дурацким кроликом или без него. Лицо его было мокрым от дождя. Шел он, покачиваясь и зевая. Внизу взял направление на лес, но через некоторое время вышел к какой-то роще, а не к лесу. Подошел ближе. Да, роща, березы смутно белеют во тьме.
Внезапно кто-то шарахнулся прочь, побежал, треща кустами, чухая. Вася вздрогнул. Ему тут же припомнился здоровенный кролик из сна, и он даже чуть было не позвал его, но одумался.
Войдя в рощу, он наткнулся на какую-то железку, дернул ногой и порвал штанину. Нагнулся, ощупал ногу. Ну точно, разорвал. Лампа уже угасала, но он еще сумел при ее свете разглядеть, что набрел на крест. Крест торчал среди прошлогоднего бурьяна, как мачта увязшего в земле корабля. Вася прошел дальше и снова набрел на кресты. Рядом стоял и обелиск с железным венком. Кладбище.
Возле одной могилки была покосившаяся скамеечка, и Вася опустился на нее. Доска заскрипела, но выдержала. Вася пребывал в тоске. Вон чем обернулась его борьба за свободу в этой стране. Полным дерьмом.
Лампа начала пыхать. Огонек умирал. Вася наблюдал за этим угасанием. Наконец огонек совсем замер. Все. Вася еще сидел, сгорбившись. Сейчас он пытался убедить себя, что, как говорится, баба с воза, коню легче… Кто ему эта Валька? Зачем? Откуда она взялась на его голову? Ведь он исповедовал веру одиночного плавания в океане. Ему никто не был нужен. Одному легче достичь берега свободы. Поэтому он предпочитал не якшаться с единомышленниками. Точнее, не действовать с ними сообща. По этой причине он не был на Болотной, когда сорвавшееся с цепи Обло-Лаяй кинулось крушить так называемую демократию и весь этот либерализм. Митингами здесь ничего не добьешься. Митинги — это прошлый век. В двадцать первом веке надо захватывать интернет и умы. Ведь это и есть ноосфера. Тихо и медленно, с кротовьим упорством рыть ход в паутине умов — к свободе. Создавать ноосферу свободомыслия. Такова стратегия Васи Фуджи. А от любого насилия его тошнит. Но это не спасло самого Васю. Обло-Лаяй схватило его за шкирку.
