— Как все? Больше Ёжку не видели?
— Не-а. А на самом деле — неизвестно, так говорила Мартыновна, куда Ёжку отправили.
— Дерьмо, проклятье, — откликнулся Вася. — Чудище Обло-Лаяй тут как тут.
— А может, не чудище, — возразила Валя.
— Ну а кто?
Валя пожала плечами.
— Может, и не полицаи то были, а наоборот… посланники. По той лестнице и увели, кто знает.
— Цирк какой-то. Ты внятно, Вальчонок, способна сказать?
— Что? Что?
— Про лестницу?
— Ну да. Лестница. Уходит вверх. А кто и без нее обходится. Вот Мартыновна… — И Валя напела: — А хто бы дал мне-э голубицу, / Вещающую беседами? / Послал бы я ко Иакову, / Отцу моему Израилю. / Отче, отче Иакове, / Святый мой Израилю! Пролей слезы ко…
— Чего ж ты дальше не поешь? — спросил Аки Икар-Иона.
Валя посмотрела на него, крутя локон и допела:
— …ко Семьдесят Второму.
— Откуда ты такое знаешь? — спросил аэромонах.
— Песенки-то?.. От Мартыновны. Она была артисткой. В хорах пела. Потом… спилася. Да и улетела.
— В смысле? Померла? — спросил аэромонах.
Валя отрицательно покачала головой.
— Не-а, батюшка! Не померла. Обещала, что голуби ее унесут безо всяких лесенок к Семьдесят Второму. Так и случилося. Ее одну голуби облепляли — ну ровно такая большая птица по соборному двору-то ходила. Ху-ууугу!.. Ее туристы фоткали. А в назначенный ею день она и порхнула.
— И… видели?
— Не-а. Как сама она полетела, не видали. А как платок сверху падал — точно, видали. Да зацепился за макушку дерева. Сашок, один мальчонка, полез и оборвался, сильно зашибся. Хотели потом найти какой шестик и снять. И найшли. А там же казаки эти бродили, день-то был возвращения Одихитрии. Ну и прогнали. А как на следующий день пришли — нету платочка. Но это точно был ее, Александры Мартыновны, народной артистки певицы.
— Хых-хы-хы, — смеялся Вася. — Тут все покруче, чем у тебя с музеем, Аки Икар-Иона.
Аэромонах кивнул, поглаживая бороду.
— Ибо жизнь и есть чудо. Для того Господь и наделил нас воображением.
— Меня — только тридцать вторым, — сказал Вася. — А ее — Семьдесят Вторым.
— Видно, таков промысел о рабе Вале.
— Вот видишь, Вальчонок, — сказал Вася. — Я указом всех освободил и в первую очередь тебя. А ты рабой осталась.
— Так рабство у Господа и есть высшая свобода, — спокойно возразил аэромонах. — Ибо сказано: «Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности». И самим Иисусом сказано: «Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете». Грех тяготит, гирями виснет на ногах, на руках, да на вые. — Он похлопал себя по загорелой шее. — Свобода от греха и есть настоящая, а не выдуманная и опустошающая. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».
— Ну да, как же, — откликнулся Вася, снимая с огня бурлящую кастрюлю и засыпая в кипяток чай. — Фу-у… Надо же во всем подчиняться главному начальнику вашему. А то чуть что: геенна, огонь, смола, то-сё, черти.
— Так сам и выбирай. Никто не неволит. Стрекалом не жалит в выю. Но так называемая земная свобода, свобода без Бога, ущербна, ибо никуда не восходит.
— Как никуда? Ко всеобщему счастью. К Городу Солнца нового типа, анархистского.
Аэромонах усмехнулся, принимая стакан в подстаканнике с дымящимся чаем.
— Это уже строили безбожники-то. Французы строили. Русские. Солнце-то все кровавое да из кишок у них и получилось.
— Хых, как будто христианствующие кровь не проливали и не проливают. Взять хоть бои украинские! — воскликнул Вася, пыхая синью глаз. — Все крестятся, молятся, со свечками в соборах простаивают — да с каким азартом режут друг друга! Что с той стороны христиане, православные, что с этой.
— Не только православные там, — откликнулся аэромонах. — Но твоя правда — режут брат брата. Я ездил туда и видел.
— Зачем?
— По просьбе брата Акинфа, с которым мы вместе в трудниках пребывали в монастыре в архангельских лесах.
— На севере?
— Да. Ведь после того памятного случая в метро я и понял, что не так живу и не то делаю. Что делаю? Да деньги, что же еще. Я и ехал-то получать долг… И так и сгорел бы в том вагоне, а зачем жил? Для чего за партою сидел? Книжки читал? Деньги чтобы делать? В мир, полный зла и красоты, за тем и явился? Просто деньги делать?.. Тут уже меня по-настоящему до самых печенок пропекло. И я уволился, долг тот простил, по наитию зашел в храм Илии в Обыденском переулке, еще не ведая, что два дара получу. И получил: первый — там крестился. Ну а второй — возмечтал о воздухоплавании. Ведь Илия пророк и есть покровитель воздухоплавателей-то. Но сначала я ушел странствовать и оказался в краю белых ночей, на севере…
— Видишь, Фасечка, — сказала Валя. — Снова к северу нас ведет… И правда, нету ночи?
— Да, летом так и есть — светло, ровно днем, ну так, как будто под вечер… Хорошо, покойно, ясно. Это ночи созерцания и есть. Сидишь у реки на камне, следишь за водами, за макушками елей, окрашенных негасимою зарею, слушаешь тихое ворчание тайги и через красоту постигаешь благо всего мира. Она-то более всего ко Господу и влечет неудержимо. Ведь что наилучшим образом может выразить восторг и благоговение человеческого сердца?
— Песня, — тут же откликнулась Валя.
— И молитва, — сказал аэромонах. — А наилучшее — молитвенная песнь, как у Давида-гусляра или у Соломона в «Песни песней».
— Ой, а спой нам, батюшка, — попросила Валя.
— Потом, погоди… Так вот и подумайте над этим. Сердце в молитве да в простом восклицании: «О мой Господь!» со всей полнотой себя только выразить и может. Можно и просто воскликнуть: «Как красиво!» Но почувствуйте, как говорится, разницу.
— Хых, а в чем она?
— В благодарности, — сказал аэромонах. — И в высоте твоего восклицания. Благодарное-то восходит выше всего мыслимого. А человеку надобна эта бесконечная высота. И она только в Господе открывается. Ученые не могут решить, конечен или бесконечен мир. До каких пор будет продолжаться расширение Вселенной после взрыва. А все уже ясно. Мир во Господе бесконечен. А мир материалиста конечен. А в бесконечности и кроется свобода.
— Ху-ууугу! — воскликнула Валя, хотя, возможно, ничего не поняла.
— И так сидишь, творишь молитву белой ночи, а потом начинается день трудника. Колка дров, уборка навоза…
Вася не выдержал и, просмеявшись, спросил:
— За кем?
— За скотом. Там скотный двор был. И за людьми, — спокойно отвечал аэромонах, — чистил нужники. Такова стезя трудника. Проверка идет на вшивость. Три года там и прошли. Напарником у меня был украинец Володя, после пострига получивший имя Акинф. Вот он меня и зазвал в украинские пределы, на восточные земли, где пошла эта бойня. И, вернувшись, я, недостойный священник Виктор, властью, данной еще Василием Великим, отлучил на двадцать лет от святого причастия, а стало быть, и от отпущения грехов, всех, кто сподобился по своей воле вооружиться и махнуть на войну — резать и бить братьев в Украине. И туда же присовокупил и всех подстрекателей к этой резне кровавой, отлучил их от причастия на десять годков. Аминь.
