Валя перекрестилась, во все глаза глядя на аэромонаха, на его загорелое лицо с крупным носом с горбинкой, лоб, прорезанный морщинами, голубые глаза навыкате. Что-то было в его лице львиное.
— Какой же это ад? — спросил Вася беспечно. — Это остров Гангко.
— Аха, батюшка, и тута нету законов, — добавила Валя.
Аэромонах внимательно посмотрел на нее, потом перевел глаза на Васю.
— Почему это нет законов? — спросил он.
— А Фася их отменил.
— Мы сделали это вдвоем, — поправил ее Вася.
— Ну да, у нас все равное. А вы, батюшка, первый наш гость. Кушайте хлебушек. Он хоть черствый, но от сердца.
— Это я вижу, — сказал аэромонах, на миг прикрывая выпуклые свои ясно-голубые глаза. — Так вы… туристы?
— Калики, — сказала Валя, — страннички… — И она запела: — Начинали калики наряжатися / Ко святому граду Иерусалиму. / Сорок калик их со каликою / Становилися во единой круг, / Оне думали думушку единую, / А едину думушку крепкую…
Аэромонах схватил от неожиданности бороду в кулак, дернул, как будто проверяя действительность на явь-сон. Он ждал, не продолжит ли Валя, но та молчала, прихлебывая свой чай.
— И… куда же вы? — спросил аэромонах. — Неужели…
— Про Елисейские Поля слыхал? — спросила тут же Валя.
Он посмотрел на нее.
— Так это же… — начал он.
— Деревня такая, — сказал Вася. — Есть Ясная Поляна. А есть Елисейская Поляна. Даже Париж есть свой — на Урале. И не только Париж, но еще Лейпциг, Берлин. Все в честь побед в войнах с наполеоновскими армиями.
— А-а-а, — протянул аэромонах с облегчением.
— Фася, — сказала Валя с упреком, — но те в настоящем Париже.
— А уральский что, не настоящий? — возразил он.
— А дядя Птицелов в котором был?
— Откуда я знаю, Вальчонок. Может, он нам свой сон рассказывал. У меня бывают сны с продолжением. Как сериал, хых, хы-хы, мыльная опера.
— Вижу, вы люди веселые, — сказал аэромонах. — Иногда и устанешь от дней и ночей таких, какие есть. Хочется чего-нибудь и выдумать. Остров…
— А это не выдумка, — возразил Вася. — Остров — вот он.
— Ну сегодня это остров, а через два дня, если погода такая продержится, вода спадет и остров обернется пастбищем.
— Каким еще пастбищем?! — воскликнула Валя. — Это жа первый остров токо для любви. И без границы. Правда, Фася?
— Да. Мы отменили сегодня все границы вообще. И армии. Министерства там. Полиция. Все вне закона.
Аэромонах закашлялся.
— Церковь тоже упразднена, — безжалостно продолжал Вася.
— А в голове, Фасечка?! — встревожилась Валя. — Ты жа говорил?..
— В голове и в сердце пусть остается, — снова согласился Вася.
— Ху-ууугу! — воскликнула радостно Валя. — Во как, батюшка! Будь нашим первым священником!
— Священники нам не нужны! — отрезал Вася.
— Ну Фа-а-ся, — гнусаво затянула Валя. — Ну пускай будет один-единственный.
— Да зачем он тебе?
— Для службы, пения.
— Хых!.. Ты и сама поешь. И служи сама. Ну ты сама посуди, — Вася постучал себя по лбу, — если церковь у тебя в голове, куда еще и священника?
Валя посмотрела на аэромонаха.
— Где он там разместится со своим шлемом, парашютом? — спрашивал Вася. — Честное слово, как ребенку приходится на пальцах все объяснять. Смешно же. Зачем тебе посредник? Напрямую и молись, если уж так хочется.
— Мне нужно там порядок наводить, — пробормотала Валя. — Одна я не управлюсь.
Аэромонах с большим интересом слушал, переводя выпуклые большие глаза с Вали на Васю.
— …И я люблю ладан, мирру эту… Чтоб пахло. И чтоб луч солнышка сквозь те курения шел.
— Это наркомания, — сказал Вася с убеждением.
— А куда вот Одигитрию поставить? — спрашивала Валя озабоченно. — Нет, Фасечка, одну небольшую церковку надо оставить. Поставить.
Вася махнул рукой.
— Темная ты, Вальчонок! Для церковки твоей нужен поп. А в каждом попе сидит инквизитор. Какая же это анархия будет? Свобода?
— Ну во-о-т! — разочарованно ответила Валя, отворачиваясь и устремляя взгляд вдаль.
Вася взял у нее пустой стакан и налил наконец и себе чая, прихлебнул.
— Ребята, — проговорил аэромонах, — вы это все здесь… серьезно или меня разыгрываете?
Вася и Валя посмотрели на него удивленно.
— Хых!.. Ну да, отмахали столько верст… вон руки стер! — воскликнул Вася, протягивая руки. — Зубы обломал… — Он показал сломанный зуб. — Чтобы театр в эфире устроить. Хы-хы-хы… хыхы-хи-ха-хиии…
— Батюшка, мы не знали, что ты сюда прилетишь, вот те крест, — сказала Валя и перекрестилась. — Токо трахаться начали… Фася попросил. А то все я к нему липла. Он вчера мне девственную плевру эту… ну, целку порвал. И мы поженилися. И сегодня снова захотелося. Мне не очень, а Фасечке очень сильно. Я и легла.
— Блаженны нищие духом, — пробормотал аэромонах.
— Мы-то не знали, — продолжала Валя, — а Семьдесят Второй все знал. Вот что ты прилетишь. И нас обвенчаешь. Обвенчаешь, батюшка? В первый-то день первого года?
— Вас?
— Аха, нас с Фасечкой. Мы же тоже тебе посланы. Хто ж ба тебе спас?.. Ты ж ба потонул, как я. Я плавать совсем не способна. А ты?
— Плавать-то я умею, — ответил аэромонах. — Но под сим парусом и в одежде и вправду потонул бы.
— Ху-ууугу, отче! — воскликнула Валя и хлопнула в ладони.
— Но ведь тут, может, вы и были причиной сокрушения, — сказал аэромонах. — Кто знает? Как расценить? Ведь вроде бы простое дело, а? Кто чья причина? Велика же мудрость устройства всего мира, о чем еще Иову было сказано.
— А причина проста, — сказала Валя, — чтоб нам здеся обвенчаться.
— Дело-то это не скорое, ребята… — проговорил аэромонах расслабленно.
Он сел, прислонясь спиной к шершавой коре дуба.
— Да… дуб… — Он гладил ладонью кору, гядел вверх, позевывая. — А я сам чуть было… дуба не дал…
Вася смеялся. Валя тоже… Как вдруг они увидели, нет, спрева услышали — храп, мощный, забористый, словно гудение органа или какое пение хора. Глядь — а парашютист спит. Вася снова начал смеяться, но Валя прикрыла ему рот ладонью. Аэромонах спал, сотрясая храпом древо и воздух.
— Ладно, — сказал Вася, — пока он спит, я сплаваю вон к той рощице. А то все уже сучья сухие обломали, на чем будем обед варить?
— Я, Фасечка, с тобою.
— Да сиди здесь, думаешь легко тебя таскать?
