В Париже проходил фестиваль органной музыки, об этом мне сказала сама Калерия Степановна, услышав мой восхищенный отзыв об органе в соборе. И мы, конечно, чинно отправились с ней в церковь где-то в окрестостях Дома инвалидов. Калерия Степановна изрядно нарядилась: надела норковую шубку, слегка потершуюся, как она сама призналась по секрету, по рукавам, но если руками не разводить, а держать их поплотнее к туловищу, то никто ничего и не заметит. Я посмотрел: и точно. Шубка лоснилась и сверкала иглами под парижским солнцем. А сверху она набросила цветастую шаль — настоящий павловопосадский, как заверила Калерия Степановна, платок с бахромой. И конечно, надела свою французскую шляпку. Губы пришлось подкрасить поярче — в тон цветам на платке. На локоть она повесила сумочку. А другой рукой взялась за мою согнутую руку. Бедная Калерия Степановна. По ее признанию, она терпеть не могла органную музыку, ей это напоминало бомбежку. Но ради меня она согласилась пойти. А ведь я отговаривал! Убеждал, что и сам отыщу эту церковь, не маленький. И надо обвыкать в новой жизни. Но самоотверженная Калерия Степановна отправилась со мной, заметив, что тоже по-настоящему не слушала этой музыки… так, иногда, случайно, в том же соборе. И мы пошли. Я начал отпускать такие усики, ну, в мушкетерском стиле. Купил голландский плащ, серое кепи, другие туфли, брюки, рубашку, пиджак, кашне, зонтик. Впрочем, погода была чудесная. А все-таки зонтик я взял. Калерия Степановна удивлялась, уверяла, что ничего не будет, с утра капоты автомобилей были в инее, легкий морозец поджимал всю ночь. А сейчас все заливало солнце, окна сияли. Над Парижем простирался голубой купол. Под ногами шуршали опадающие листья платанов. И при этом на клумбах упорно алели розы, прихваченные морозцем, но живые, яркие. Да, мир был чудесен. Он всегда таков, если ты влюблен, при любой погоде, а уж в солнечном озарении и подавно.
…А ведь только тогда я и почувствовал себя настоящим буржуа. Не в Питере, хотя и соучаствовал в бизнесе. Но это как настоящий рок-н-ролл. Он только английский, ну, то есть американский. Или как хокку — только японское. Хотя, ведь когда-то на Руси были и честные купцы, и промышленники, меценаты…
Тут Вася не выдержал и засмеялся по своему обыкновению. Валя на него шикнула, как зрительница в кинотеатре.
Отправились мы своим ходом, я настоял на этом, задумав свой план. Ехали на метро, шли пешком, любуясь индейским летом, а парижане любовались нами, и я чувствовал себя папуасом, замечая легкие улыбки, движение бровей. Дался ей этот павловопосадский платок. Наконец мы вошли в эту церковь Сан-Франсуа Хавье, довольно вместительную, серокаменную, с плитами на полу, узкими окнами, витражами, скульптурами святых. Народ рассаживался. Заняли и мы места на деревянных скамейках. Вход, разумеется, был бесплатным. И после томительного ожидания музыка грянула сверху, с возвышения, где размещался орган, этот лес колоссальных труб, он загудел всеми своими соплами, заревел, и плиты под нами задрожали. Это точно было похоже на налет вражеской авиации. Или дружеской… не поймешь сразу… Я взглянул украдкой на Калерию Степановну. Лицо ее ярко бледнело, губы контрастно алели. На лбу выступила испарина. Минут через двадцать я предложил Калерии Степановне уйти, то есть ей одной уйти, а я еще посижу послушаю. Но она наотрез отказалась, поджала губы и покрепче перевязала павловопосадский платок на груди.
Часа два она мучилась.
А мне нравилось.
После концерта мы пошли к метро. И там я ловко «потерялся» в толпе. Повернул и пошел в другую сторону. Ничего ведь страшного? Париж для нее дом родной.
Выйдя наверх, я быстро высмотрел такси. Уселся рядом с водителем, достал карту и указал ему маршрут. Он сразу понял. Мы мельком взглянули в глаза друг другу. Кажется, это был малый с Востока. Как обычно. Я держал на коленях карту и разговорник. По вечерам я учил французский. И Калерия Степановна была моей доброй наставницей.
Уже на выезде из города я вспомнил, что хотел купить цветы. Начал объяснять водителю. Тот спокойно слушал и наконец кивнул и снова набрал скорость. Мы выехали из города, Париж остался позади.
А хорошее было время без мобильных телефонов! Можно было затеряться.
Через некоторое время я снова принялся объяснять таксисту, что мне нужны цветы.
— Силь ву пле, экскюзэ муа, мэ жё нё пё па…
Тут уже и Валя рассмеялась и спросила, что это такое?
— Пожалуйста, извините, но не могу… Жё нё пё па… Никак не могу приехать к мадемуазэль без флёр… цветов. У пюиж аштэ? Где можно купить?
— Де флёр? — переспросил он и кивнул. — Уи, дакор.
И вскоре мы свернули к огромному магазину в чистом поле. Сейчас и у нас такие строят. А тогда это было что-то вроде летающей тарелки. Да, магазин был чудовищно огромен. Но я сразу узрел цветочный ряд и устремился туда, купил букет белых роз. Вернулся, и мы поехали дальше. И вот въехали в лес. Я невольно снова залюбовался мощной колоннадой. Узкая, но отличная дорога рассекала лес. В салоне запахло палой листвой, хвоей, и этот запах смешивался с тонким ароматом роз. Мы выехали к деревне, виляжж по-французски… Это странно все-таки звучит для русского уха. Виляжж. То ли дело — деревня — как удар обухом. А виляжж — слишком много романтики. Хотя, да, есть жужжание пчел и прочих менее полезных насекомых. И слышен купаж, вьется дымок винокурни… Это глупость, конечно. Винокурня — в нашей деревне. Дымок-то курится при самогоноварении, вьется из печки. А французские крестьяне вино давят, оно у них бродит, и все.
Все-таки какая это была деревня? Действительно — виляжж. Низкие оградки, лужайки, каменные дома с черепицей, чистые дорожки, никаких тебе кур, коз, собак, — нет, за одной оградкой сородич вашего кролика — большой и как будто ватный сенбернар философски наблюдал за потугами девочки с красными бантами расшевелить его: она дергала его, бросала мячик. Я поворачивал голову, наблюдая за ними. И сенбернар поворачивал тяжелую морду за нашей машиной.
И тут я вдруг понял, что не очень-то хорошо помню, как выглядел дом Гали Люк. Я присматривался к домам. Но они все были серые, каменные, основательные. Выручила меня светелка с башенкой. Ее я увидел и узнал.
— Здесь.
Таксист остановился. Я протянул ему франки, от сдачи отказался. Таксист одобрительно кивнул, хотя глаза его выражали удивление: чаевые были больше ожидаемых. Калерия Степановна пеняла мне за это, требовала, чтобы я не давал чаевых, тут так не принято. «Вы же не Ходорковский с Березовским».
Я попросил таксиста подождать и направился к калитке. Ограда там была низкая, как и всюду. Калитка не запиралась. Я свободно прошел в сад, опасливо косясь на окна трехсотлетнего дома и вдруг вспоминая, как сражался во сне с рыцарем, и направился к флигелю с букетом роз. Двери флигеля оказались заперты. И на втором этаже тоже. Оглядев виляжж с высоты, черепичные крыши, сады, дорожки, аккуратную церковку посередине, я спустился… Пошел к дому. Но и там все двери были на запоре. Таксист курил, открыв окно, и наблюдал за мною. Враз букет роз показался мне каким-то дурацким веником. И сам я себе представился не менее дурацким валенком. Что было делать? Но у меня есть упорство. Я не мог отступить так сразу. И, сделав жест таксисту, означающий, что надо еще подождать, я отправился по дороге в надежде встретить кого-нибудь и узнать, где итальянская художница. Спохватился, что оставил в машине разговорник, вернулся, забрал. Улыбнулся таксисту. Тот смотрел с интересом. Видно, почуял мое волнение.
