Владислав Георгиевич поднял брови.
— Что за персонаж еще?
— Да-а, зараза, один хам, — ответил Вася.
— Он нашу лодку украл! — выпалила Валя. — И лампу забрал! И одеяла, кастрюлю, чайник… Все!
— Вот как?.. Что же вы, обратились в полицию?.. Где это случилось? Когда?
Вася недовольно смотрел на Валю, отвечал нехотя, что все это было далеко и давно.
— А синяки свежие, — возразил Владислав Георгиевич. — Смотрю, язык не только до Киева, но и до ручки доведет.
— До гроба, дядя! — сказала Валя.
— Давай, ставь чугунок в печку, — напомнил Вася.
Но Валя заупрямилась:
— Сам поставь, Фасечка.
— Но ты же вон как ловко орудовала ухватом! А я переверну, прлоклятье…
— Ну Фасечка…
— Вальчонок, хватит препираться.
И все-таки пришлось Васе ставить чугунок в огнедышащую печь. Глаза его сине пламенели.
— Как же вы теперь без лодки? — спрашивал Владислав Георгиевич.
— А так, — отвечал Вася. — Поймаем попутку… на север.
— Ху-ууугу! К белым медведям! — воскликнула Валя.
Владислав Георгиевич посмотрел на нее.
— Подслушать северные речи? Увидеть северные очи бога, бога севера?
— Ху-ууугу!
— На самом деле, все может оказаться ближе, — сказал Владислав Георгиевич задумчиво. — Как у Хлебникова. Знаете вы его стихи?
— Не-а! — радостно ответила Валя.
— А я вот вам сейчас почитаю, — сказал Владислав Георгиевич, поглаживая щепоть усов, сверкая черным перстеньком. — Ну вот… Как раз про медведей. — Он кашлянул и начал сдержанно, почти монотонно, но легко и просто читать: — «В этот день голубых медведей, / Пробежавших по тихим ресницам, / Я провижу за синей водой / В чаше глаз приказанье проснуться. // На серебряной ложке протянутых глаз / Мне протянуто море и на нем буревестник; / И к шумящему морю, вижу, птичья Русь / Меж ресниц пролетит неизвестных…» — На мгновенье он прервал чтение и продолжил: — «Но моряной любес опрокинут / Чей-то парус в воде кругло-синей, / Но зато в безнадежное канут / Первый гром и путь дальше весенний».
— Ой, Фасечка! Прям про нас с тобою, Фуджик! — изумилась Валя.
— Мы сплавлялись без паруса, — буркнул Вася. — Я вообще-то не фанат Хлебникова, — добавил он.
Владислав Георгиевич воззрился на него. У него были глаза цвета морской волны, зеленоватые, почти и не выцветшие, как это обычно бывает в такие годы.
— А меня его стихи поначалу тоже не торкали, — сказал он. — Заумь эта. Но… я же радиолюбитель. И тут моя первая меня просветила насчет его предсказаний: мол, настоящий пророк. А она и сама увлекалась картами Таро, хиромантией… и была похожа на цыганку… как вот и вы. — Он посмотрел на Валю.
— Какие предсказания? — загорелась Валя.
Владислав Георгиевич откинулся на спинку, сцепил руки на животе, вытянул ноги и устремил взгляд морских глаз вверх.
— Ну он же математик был прирожденный и много занимался числами. Вот и вычислил, например, крушение государства в семнадцатом году…
— На-а-шего? — спросила Валя.
— Да.
— Хых, так что подожди, Вальчонок, еще два годика, — заметил Вася.
— Нет, он имел в виду тысяча девятьсот семнадцатый, — возразил Владислав Георгиевич. — И Первую мировую он предрек. Свою смерть в тридцать семь лет. И появление своей планеты. В повести «Ка 2» он писал, что обернет свой ремень вокруг солнца, носящий его имя, и в своем сердце застегнет пряжку этого солнечного ремня. Что ж, малой планете Три тысячи сто двенадцать, открытой астрономом Черных, дали имя Хлебникова.
— Тут просто астроном прочел это предсказание и исполнил его, — сказал Вася.
Владислав Георгиевич кивнул.
— Не исключено. Но однозначного ответа уже не дашь. Надо было взять интервью у астронома Черных. Кстати, по поводу сбывшихся пророчеств в Библии о приходе мессии, то есть Христа, можно сказать то же: мол, писатели, там, Матфей, другие трое просто взяли эти пророчества и вплели в свои рассказы.
— Ой, дядя, то не писатели были, — сказала Валя, крестясь. — Писатели… они пьяницы, охальники, лгунишки, дай денюжку — Ирода захвалят, воспитателем детсада его запишут.
— Ну, честно признаюсь, это наблюдение не мое, я Библию не осилил, увяз в предписаниях священникам насчет жертв, о чистом и нечистом, о проклятиях и так далее… Это мне литератор Трупов подсказал. Он на нашем радио ведет литературные чтения. И вообще редактирует все выступления… Так что вступать в спор я с вами не буду. Да… А насчет дальнейшего у Хлебникова тоже имеются указания. В том же «Ка». В тысяча девятьсот восьмидесятом, писал он, Восток начнет грозить Западу. Ну, это уже можно раскусить так: в конце семьдесят девятого советские войска вошли в Афган. И началось. Американцы из Афгана сделали такой инкубатор — Бен Ладен там начинал, они его заботливо воспитывали и таких же птенчиков. Обучали азам партизанского террора. А потом птенцы снесли две башни, ну и все вот это, что мы имеем: взрывы домов, метро, сирийская опухоль… Меня все это впечатлило. А тут еще и его «Радио будущего». Там же речь, по сути, об интернете, телевидении. Хотя в то время еще ни о каком интернете не было ни слуху ни духу. Как, впрочем, и о Бен Ладене. То есть когда вот моя первая начала меня просвещать. Но меня, радиолюбителя с пионерского галстука, его главное дерево сознания с паутиной путей, тучей молний, цветовыми тенями и световыми ударами заинтриговало, конечно. Этот его пафос — радио как духовное солнце, чародей и чарователь, — это мне еще в кружке радиолюбителей Дворца пионеров вошло в мозг костей. И уже тогда мы с дружками мечтали открыть радиостанцию, а пока под руководством нашего Шефа, одержимого Рязанцева, бывшего флотского радиста, еще выходили на связь с радиолюбителями на Огненной Земле, в Перу, в Австралии и Новой Зеландии. Да, нам отвечал самый южный город планеты Земля — аргентинский Ушуая… То-то радости было. — Владислав Георгиевич улыбался. — Прошли, как говорится, годы… Первую радиостанцию, разумеется пиратскую, запеленговали и накрыли… Все изъяли, но по малолетству гасить по полной программе не стали. Мы еще и паспорта-то не успели получить… После армии уже с соблюдением всех правил выходил в эфир. Ну, с чем? С погодой, с координатами, да и все. Перестукивался с такими же дятлами из Америки, Африки, Азии… И тут начались новые времена, можно было открыть свое дело, а потом уже и собственную радиостанцию… Да вам это может и не интересно?
— Как раз интересно, — ответил Вася.
— А… Ну вот. Но сначала пришлось по уши, по макушку погрузиться в первоначальное накопление. Веселенькое было время. Как раз учинили борьбу с пьянством. На этом можно было заработать. На старом «москвиче» я и гонял в Чернигов за водкой. Граница еще была прозрачной, но уже гаишники начинали баловать, устраивали шмон, ящики с жидким золотом изымали… Призрак Границы вставал между нами и Украиной, но девушки и те, кто не выносит запаха мертвых, еще не падали, по слову Велимира Владимировича, в обморок при слове «границы». Что же было делать? Один хлопец рассказал мне, как можно объехать ментов, через лесок, поле, мелкую речку. Так я и поступил. Получилось. А в другой раз — нет. То есть… Поперек дорожки стоял весь уделанный навозом «Беларус». Внутри покуривал тракторист в вязаной шапке. Я посигналил. Не реагирует. Ну хорошо. Подошел. Так и так, говорю, убрал бы ты, друг, колесницу Гераклову. Тот прищурился, длинный вислый ус подергал и что-то загадочно-неопределенное молвил. Ну, кто другой и не понял бы, да только не я. Ладно. Сходил к своему «москвичу», достал бутылку, а другую в карман сунул, вернулся… На, дружинник кривых дорог, выпей за былую дружбу наших народов, гриб, дышащий вином, и пусть цветут зимние цветы с того света из тысячи извилин. Тот как-то равнодушно принял дар данайцев… И критически присвистнул. Хрипло заявил, что он тут не один, сейчас еще подтянутся хлопцы. Ну я и для них ведь припас. Протягиваю. Ухмылка заиграла на продубелом, закалившемся в колхозных сражениях лице. Я сел в свой автомобиль, завел, жду… жду… Жду. Так бесполезно же? Ага. Ладненько. Сигналю ему. Еще сигналю, включаю и выключаю фары, призывая его. В конце концов он выходит, спускается на грешную землю, идет вразвалочку, посматривая по сторонам, поплевывая, почесывая коричневую жилистую шею. Ражий, конечно, хлопец, кулаки чугунные, глаза свинцовые… Я, не выходя, опускаю стекло и маню его одной рукой, а другой делая характерный жест, означающий мани-мани, — и он склоняется доверчиво, а я лезу в бардачок, бормоча, что всегда можно договориться — и выхватываю перцовый баллончик, да и ввинчиваю ему понюшку в его расширенные волосатые сопла. Он ахнул, отшатнулся, хватаясь ручищами за харю, а сквозь них слезы-то и сопли так и текут. Тут и я вышел и немного размялся, пнул его, он и пошел считать березки, мыча и хрюкая. Ну, правда, на этом я не остановился… азартный был по молодости, взял монтировку и к его колеснице, побил окна, фары, вернулся, дал задний ход и уехал. Но недалеко, увидел лесок и в него свернул, замаскировался. Уже под самую ночь протарахтел его тракторишка. Оклемался казак. Он и подумать не мог, что москаль такой наглый попадется. Будет тут неподалеку стоять. Ну, я его пропустил, выждал еще немного, выехал да и рванул, только бутылочки в ящиках и позванивали… «Слава пьянице, слава мозгу, / Который однажды после смерти / Напился до основания, а затем / Был подан как учебный помощник, / Учитель истины, веселой радости, / На большом столе, / Как странный желтый цветок, гриб, дышавший вином…» — декламировал с блуждающей улыбкой Владислав Георгиевич, постукивая в такт черным перстеньком по краю стола. — Конечно, вряд ли ПредЗемШара понравилось бы все это. Мол, «Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голове! / В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве! / Не затем высока / Воля правды у нас, / В соболях-рысаках / Чтоб катались, глумясь…» — Владислав Георгиевич сокрушенно театрально вздохнул и возвел глаза вверх. — Но уж такова была у нас эпоха первоначального накопления капитала.
