…И вот муж Калерии Степановны умер, дочки разлетелись, и теперь она одна. Тоскует по снегу…
— По прошлогодним и позапрошлогодним… снегам, — пробормотала она, пытаясь перебить слезы улыбкой, но слезы уже выливались из ее глаз, текли по раскрасневшимся от чая щекам.
Калерия Степановна достала платок, начала сморкаться… Извинилась и на несколько минут вышла. Японцы или китайцы за соседним столиком прекратили тараторить, сидели, поглядывали на меня.
Честно говоря, меня не тронули ее слезы. Я только что оттуда вырвался, из этих снегов кровавых и черных — что чеченских, что питерских… Да, я был равнодушен.
На следующий день она приехала за мной на своей машине, долго извинялась, что машина старенькая. На ее шее был цветастый платок, явно купленный в какой-то русской лавке или привезенный кем-то из России. Она передала мне пакет с пирогом домашней выпечки под названием «бабка гуцульская», из кукурузной муки, как охотно рассказывала она, из воды, яйца, сала, брынзы, масла сливочного, соли… Пирог и вправду был вкусный.
Мы ехали по солнечному Парижу, ел я этот пирог, слушал возбужденный голос Калерии Степановны, ее смех, и вдруг думал, что зимы не будет… Нет, внезапно вспомнил, что эта фраза мне и приснилась: зимы не будет. Что же это означало? На Питер уже налетали снежные тучи, свинцовые волны шли по Неве, льдинки появлялись. Зима в Питере всегда бывает гнилая, сырая, скверная. А все же зима. Случаются и крепкие морозы… Как же ее не будет, зимы-то?
— Простите, Дима, — сказала Калерия Степановна, трогаясь на очередном перекрестке, — но я так и не смогла отыскать нигде информации о вас. Наверное, вы начинающий писатель?
Я обернулся к ней.
— Кто? Я?.. Бог с вами, Калерия Степановна. Судьба миловала. Есть у меня один знакомый литератор, без пяти минут бомж. Это же страшная докука, если ты не Сименон или Агата Кристи, а обычно так и есть, не Сименон. Значит, полубомж с претензией, запоями, творческими, простите, запорами. Посмешище. Повеситься или уйти в скит. А избавления нет. По крайней мере, такова жизнь моего приятеля.
— Но… но… что же вы привезли Гале с Жаном? Разве не книгу?
— Нет, — сказал я. — То есть да, но… не свою.
— Ах вот как, вот оно что! — воскликнула женщина и лихорадочно засмеялась.
Ее губы были сегодня ярко накрашены, глаза подведены, волосы завиты, на шее сверкали бусы, в ушах бирюзовели сережки.
— То есть вы чей-то представитель? Чей же, если не секрет?
Я молчал, глядя на сероватые мощные, как ноги слонов, стволы платанов, на проплывающие витрины, встречные автомобили, шпили домов или церквей вдали…
— Одного знаменитого писателя, — ответил наконец я. — Но… он препочитает держать это дело в секрете.
— О? Есть причины?
— Да.
— Я понимаю, понимаю… У вас там обстановка непростая. И еще не известно, чем обернется эта попытка демократии.
— Вот именно, — со скупой значительностью подтвердил я.
Выехав из Парижа, мы все-таки угодили в пробку.
— О-ля-ля, — совершенно как-то по-французски произнесла женщина.
Мы стояли в пробке примерно полчаса, потом двинулись медленно. В конце концов снова набрали скорость.
Через некоторое время мы свернули с трассы на узкую асфальтированную дорогу, уходящую в холмы. Дорога петляла между холмов, ухоженных полей.
Проехали какую-то деревню, как сказала моя спутница. Но она была похожа на часть города: каменные дома, магазинчики, отличные дороги.
Потом мы въехали в лес. Это был довольно старого и внушительного вида лес. Будто в каких-то исторических фильмах про королей, замки и рыцарей. Замок однажды и показался справа. Калерия Степановна сказала, что его продают или уже кому-то продали. Я различил лишь черепичные крыши, серые высокие стены, шпиль… И замок исчез.
Окружающее как-то убаюкивало меня. Словно я попал в страну детских сказок — и где-то здесь свершал свои подвиги, например, кот в сапогах. Ну и, там, мушкетеры и так далее.
Вскоре мы въехали еще в одну деревню. Здесь снова были каменные дома, невысокие ограды, ухоженные лужайки, хвойные гигантские деревья, огромные дубы, каштаны, розы, гаражи. Слева небольшая церковка. И автомобиль причалил к серому внушительному дому с черепичной крышей. Точнее, к ограде перед ним. Это и был загородный дом Люков. Тут же появился старикан в широкополой шляпе, в толстой клетчатой рубашке, джинсах и жилетке, с шарфом на шее. Он приветствовал нас. Калерия Степановна познакомила нас. Это был Лоуп, садовник. Ручища у него оказалась огромной. Он провел для меня небольшую экскурсию. Дому было триста лет. Слева от него стоял дом поменьше, но с башенкой, двухэтажный. Там находилась студия. Время от времени здесь гостили художники. И сейчас жила художница из Италии.
Мы вошли в главный одноэтажный трехсотлетний дом. Он оказался очень обширен — большая кухня, гостиная зала с камином, множество комнат, два или три туалета, два душа. Над камином висел громадный крест. В гостиной стояли кресла, стулья, большой дубовый стол. Во всем была основательность. Стены украшали картины.
Мы сели на стулья. Калерия Степановна уже хлопотала на кухне. Она принесла нам по бокалу красного вина.
— А вам есть о чем поговорить, — сказал она. — Мсье Лоуп — ветеран Алжирской войны. — Она обратилась по-французски к садовнику.
Выцветшие глаза садовника с красной загорелой морщинистой шеей засветились, когда он снова взглянул на меня. Тогда я ничего не знал об этой войне. Из реплик Лоупа я понял, что это что-то вроде наших чеченских войн. Та же резня непримиримая. Мсье Лоуп неодобрительно отозвался и об афганской войне, и о чеченской. Я предположил, что опыт войны с партизанами Алжира выковал из него пацифиста, но ошибся. Мсье Лоуп продолжал считать большой глупостью то, что республика выпустила из рук политую французской кровью алжирскую землю, ведь колоны жили душа в душу с алжирцами, это был непередаваемый сплав культур — всем на пользу.
Меня это озадачило. Я попытался выяснить, что мсье известно о Чечне, но наша беседа была прервана приездом хозяев.
Садовник, переговорив с хозяевами, ушел.
Женщины принялись стряпать. К ним присоединилась тонкая смуглая черноволосая художница, итальянка Виттория. Удивительно, но уже к шести часам все было готово. Приезжали гости. Среди них — толстая светловолосая Патрисия в красном платье, в золотых украшениях, жена бывшего посла в Ливии или Ливане, кажется, уже и сама бывшая жена, женственный, коротко стриженный журналист, писатель из Австралии, у которого недавно в издательстве вышла книга, еще кто-то. Потом пожаловал и морщинистый невысокий мсье с седым коком, в перстнях, с цветастым платком на шее и в тонких очках. Это и был главный книжный эксперт. Пепен Габен. За столом много говорили, конечно, о России, о Горбачеве, перестройке, Ельцине, чеченской войне, хвалили Горбачева за объединение Германии и ругали Ельцина за новую войну, но и хвалили за свободу слова и терпимость. Я порядком устал отвечать за Россию, объяснять, что к чему, почему мэр Собчак столько говорит, но не хочет быть президентом, почему Егор Гайдар ушел из правительства, почему правительство смотрит сквозь пальцы на русский фашизм, что на самом деле происходит в Карабахе, в Таджикистане и так далее… Как будто я политолог или хотя бы журналист, а не скромный бизнесмен, оказавшийся уже и без бизнеса почти. Я был выжат. А Калерия Степановна с энтузиазмом переводила. И они все кайфовали, курили у зажженного камина, смеялись и говорили, говорили.
