Он похвалил вино.
«У меня есть ещё бутылка».
«Допьём эту, примемся за следующую… А водки у тебя не найдётся?»
«Я могу сбегать», — сказала я растерянно.
«Нет, не надо. Не надо», — повторил он.
«А почему, — спросила я, — ты был так уверен?»
«Уверен».
Я усмехнулась. «По-моему, ты тогда тоже ещё был девицей».
Он промолчал, и я продолжала:
«Уж очень мы все друг друга стеснялись. Современная молодёжь не может даже себе представить, до чего мы были скованы. Пуританские времена, ты не находишь?»
Он рассеянно кивнул, о чём-то думал.
«Конечно, мы были слишком молоды, то есть я хочу сказать, ты был для меня слишком молод. Если бы ты был лет на пять старше…»
«Что тогда?»
«Не знаю», — я улыбнулась.
«Ты говоришь: тоже был девицей. Значит, и ты?..»
«Удивительный вы народ, — я рассмеялась, — вам всегда надо знать. Неужели это так важно?»
Он молчал.
«Не было у меня никого, — сказала я. — Ещё вопросы?»
Он откупорил вторую бутылку. У него было что-то с рукой, пальцы не разгибались до конца. Разливая вино по рюмкам, он чуть не уронил бутылку, пролил на скатерть и взглянул на меня с убитым видом.
«Ничего страшного. Это отстирывается».
«Говорят, надо солью посыпать», — пробормотал он.
Я подняла рюмку, выпили.
«Ну, хорошо, — сказала я. — Был один случай. Я ездила летом к бабушке. У меня была бабушка в деревне, в Тульской области. Я у ней каждое лето гостила. Ну, и там был один… тоже приезжий. Глупость, одним словом. Больше никогда не повторялось».
Помолчали.
«Ты разочарован?» — спросила я улыбаясь.
Он тоже усмехнулся, встал из-за стола и вышел в «большую» комнату. Я слышала, убирая со стола, как он подбирал пальцем что-то. Потом сыграл кое-как несколько тактов.
«Ты знаешь эту вещь?» — спросила я, входя в комнату. Глупый вопрос: кто же не знает.
Он повернулся ко мне, покачался вправо-влево на круглом стуле, это доставляло ему удовольствие, и сказал:
«Есть такой рассказ, по-моему, у Шиндлера. Граф Лихновский спросил у Бетховена, что он хотел выразить в этой сонате. Знаешь, что он ответил?»
«Не знаю».
«Он ответил, что в первой части говорится о споре сердца с рассудком, а вторая часть — это беседа с возлюбленной».
«Знаешь что, — сказала я, — по-моему, это ни к чему».
«Что ни к чему?»
«Ни к чему всё время возвращаться».
Я не задавала ему никаких вопросов, не спросила даже, есть ли у него семья, словно мы с самого начала договорились, что будем говорить только о том, что касалось нас обоих. Я уже упомянула, как я была поражена происшедшей с ним переменой. Но теперь как будто начала привыкать, прежние черты проступили сквозь годы и невзгоды. Да ведь и он, увидев меня, наверное, не обрадовался.
«Я ещё хотел тебя спросить».
Я взмолилась: «Ради Бога, не надо!»
«Хотел спросить… у тебя были тогда неприятности?»
По своей тупости я не поняла, о чём он. Какие неприятности?
«Нас всё-таки часто видели вместе».
А, сказала я, нет, ничего особенного не было.
«Тебя вызывали?»
«Всех вызывали».
«И что же?»
«Ничего. Расспрашивали о тебе».
«Что же ты ответила?»
«Я не помню».
Наступила пауза, потом он спросил, знала ли я, что он вернулся. Знала; кто-то рассказывал… Не хотелось говорить ему, что я редко о нём вспоминала. И вообще считалось, что оттуда не возвращаются.
Я взглянула на часы.
«У тебя дела?»
Вместо ответа я спросила: «Ты завтра уезжаешь?»
«Улетаю». Он жил где-то далеко, может быть, в тех же местах, где освободился.
«М-да. Ну что ж».
Он встал и подошёл ко мне. Я стояла лицом к окну. Вот так и бывает — люди встречаются, потом снова расстаются, на этот раз навсегда. Он медлил, переминался с ноги на ногу; может быть, ждал, что я скажу: побудь ещё немного. Мне хотелось, чтобы он ушёл.
«Что я хотел сказать… — проговорил он. — Послушай, Аня», — и положил руку мне на плечо. Я отстранилась.
«Хочешь, — сказала я, — посмотрим альбом?»
«Альбом?»
«Да. У меня сохранились фотографии».
«И мои?»
«Твои нет. К сожалению. Сам понимаешь… Ладно, — сказала я, видя, что моё предложение не вызывает у него интереса, — пошли, выпьем на посошок».
«Слушай, — сказал он быстро, — только не удивляйся. И не говори сразу нет. Это, конечно, смешная идея, нелепая идея, но мы больше не увидимся. А может, и не такая нелепая… Мы не увидимся. Я хочу сказать, что… Ну, в общем, жизнь прошла!»
Я рассмеялась: «Это ты и хотел мне сообщить?»
Не отвечая, он отодвинул меня от окна и одним движением задёрнул шторы.
«Что ты делаешь, зачем?»
«Свет. Слишком яркий свет, — сказал он. — Аня, мы можем возместить».
Я ничего не понимала.
«Мы можем возместить, — повторил он тупо. — Не говори нет. Пожалуйста».
«Что возместить?»
«То, чего мы не сделали. То, что мы потеряли».
Я спокойно возразила: «Я ничего не потеряла».
«Нет, мы потеряли. Аня, это моя просьба. Не возражай».
Тут, наконец, я упала с облаков. И, конечно, сказала самое банальное, что говорится в этих случаях:
«Ты с ума сошёл!»
«Нет. Не сошёл», — сказал он, не спуская с меня глаз, а вернее сказать, глядя сквозь меня. И добавил:
«Я ради этого приехал».
«Ага; вот как. Ты для этого приехал., — сказала я со злостью. — Спохватился. Через двадцать пять лет».
«Аня».
«Что Аня? Вот ты всё допытывался — была ли я с кем-нибудь и всё такое… А я, может, назло тебе… — Должна сказать, только теперь эта мысль пришла мне в голову. Но казалась мне очень убедительной. — Знаешь, как я была на тебя зла?»
«За что?»
«За что… Неужели непонятно? За то, что ты был мямлей, вот за что!»
Он подошёл к нише. «Э! э! — сказала я. — Ты что делаешь?»
Откинул занавеску.
«Между прочим, мой сын должен сегодня притти», — заметила я.
«Не придёт», — сказал он.
