Да, это была она, живая, как в той жизни, и сама жизнь, круглолицая, крепконогая, за которой никто не мог никогда угнаться, Лида, почти на голову выше меня и на год старше, в коротком, до коленок, ситцевом платье, под которым уже начали округляться бёдра. Я воззрился на это внезапное видение, смотрел на Лиду глазами сверстника и взрослого одновременно, то была зашифрованная в двенадцатилетнем подростке красота женщины.
«Не узнаёшь? А я тебя сразу узнала».
Не только узнала, но, как и я её, назвала меня по имени (которое здесь опускаю), словно вместе с именем я привёз с собой полузабытое прошлое.
Я молчал, не спуская с неё глаз. Мне нужно было время, чтобы окончательно ощутить себя одним из тех, кем были все мы, наш двор — полудетское наше отечество. Обоих, меня и Лидку, дразнили женихом и невестой.
«Помнишь?» — спросил я.
Она возразила, подбоченившись:
«Я знала, что ты приедешь».
Я пролепетал:
«Знала… откуда?..»
«От верблюда. Зачем?» — спросила она.
«Что зачем?»
«Зачем приехал».
«Сам не знаю. — сказал я. — За тобой».
«За мной?»
«Конечно, — сказал я. — Чтобы ты со мной поехала».
«Куда это?» — надменно спросила Лидия.
Ещё несколько минут прошло в обоюдном безмолвии…
«Хочешь, — продолжал я, — поедем вместе?»
«Я ещё не женщина», — возразила она, вероятно, решив (или догадавшись), что я хочу на ней жениться, и огладила ладонями свой стан.
Я ждал (если это был я). Она облила меня презрительным взором. Прошлась, танцуя, мимо меня, по двору, ставшему таким нешироким. Я понял, насколько Лида стала меня старше. Она успела усвоить чисто женское умение сделать партнёра зеркалом, в котором сама смотрелась. Прогуливаясь, она напевала:
«Тили-тили тесто, жених и невеста…»
Я решился.
«Последний раз предлагаю. Поедешь со мной?»
И повернулся к выходу.
«Ты куда?»
Я ответил, что мне надо закончить рассказ.
«Ты пишешь рассказы?»
«Пишу. Разные… Вот, например, этот».
«Тебе, наверно, пора в аэропорт, — проговорила она задумчиво, видимо, не зная, что воздушного сообщения ещё не существует. — Постой, нам надо попрощаться. Хочешь меня поцеловать?»
«Ты не умеешь целоваться», — сказала Лида, когда, встретившись на мгновение, наши губы расстались. Она вырвалась. Сновидец знал, что он её не догонит.
Считается (некоторые разделяют эту точку зрения), что писателю необходимо жить среди своего народа, в стихии родного языка: покинув отечество, он обрекает себя на молчание. У меня нет собственного мнения на этот счёт.
Соната опус 90
Для точности мне бы надо было указать дату этого приключения. Стыдно признаться, я не стараюсь его забыть; да и не хочу; наоборот, стараюсь припомнить все подробности, всё, о чём нормальная женщина никому не расскажет. Вот сейчас возьму лист бумаги, и — как на духу: всё как было.
Меня всегда удивляла откровенность современных писателей, ведь ясно, что под видом вымышленных событий описывается то, что было с самим автором. А если не было, если он всё придумал, значит, он не стесняется демонстрировать перед всеми свою разнузданную фантазию. Боюсь, что в конце концов я порву свои записи в мелкие клочки. Вернее, боюсь, что у меня не хватит духу порвать их. Это было бы изменой. А я уже сказала, что не хочу ничего забывать. Прошу моего сына, если случайно эта тетрадка когда-нибудь после моей смерти попадётся ему на глаза, выкинуть не читая. Ему, я думаю, в голову не приходит, что со старушкой могло приключиться что-нибудь такое.
Обычно ставят в вину старшим, что они не знают, чем живут их дети, но это неверно: всё главное в жизни детей родителям известно. Потому что это абсолютно то же самое, что было главным в их собственной жизни, в жизни старших. Люди не меняются, что бы ни происходило в мире, и по-настоящему важные события в жизни мужчины и женщины всегда были и будут одни и те же. Зато дети ничего не знают о родителях. Если они и догадываются, что всё, что они переживают, когда-то переживали родители, то уж наверняка не могут себе представить, что родители до сих пор тянут всё ту же песню.
Я так и слышу голос моего сына: в твои-то годы? Вот уж, действительно, смех — на старости лет уподобиться собственным детям. Но хватит философствовать. Дело происходило во вторник, а число не имеет значения. Время одиннадцатый час, пора готовить к столу, а я всё ещё верчусь перед зеркалом; на косметику я не трачу времени, разве только чуть-чуть, мысль о том, что человек, которого я жду, подумает, что я намазалась, чтобы ему понравиться, для меня мучительна. Я стою перед зеркалом. Деловой осмотр давно закончен. Но какая-то сила меня всё ещё удерживает. Зеркало висит наклонно, от этого фигура выглядит короче; я снимаю его и прислоняю к стене; теперь, напротив, я кажусь себе слишком высокой.
Тело женщины просвечивает под любой одеждой. Этот сомнительный афоризм принадлежит моему бывшему супругу. Не стоило бы сейчас о нём вспоминать. Ложь: одежда меняет женское тело, делает его толще, тоньше, старше, моложе. Я недолго раздумывала, что мне надеть; повторяю, мне было бы неприятно, если бы гость решил, что я нарядилась ради него. Но, конечно, напялить на себя что-нибудь старушечье тоже не хотелось.
Последний, подводящий итоги взгляд; печальные итоги, что и говорить. Умение видеть себя — особое искусство, не каждая им владеет. Не искусство, а проклятие — способность увидеть себя такой, какая ты есть. Большинство смотрится в зеркало в надежде найти там не себя, а ту, которую хотят увидеть. Утро вообще не лучшее время для таких, как я, а в это утро моё лицо было ниже всякой критики. Это оттого, что я плохо сплю ночью. Вечером долго не ложусь, боюсь заснуть слишком рано и проснуться среди ночи, и, конечно же, просыпаюсь. И лежу, лежу… Боюсь ночей: по ночам меня осаждают страшные мысли. Ясно видишь, всё потеряно, и впереди ничего не осталось. Думаешь о том, как жестоко насмеялась над тобой жизнь, и эта мука тянется, пока не начнёт светать. Результат был в буквальном смысле налицо.
Я увидела себя, свои дряблые щёки, слегка алеющие под набрякшими нижними веками, свои грустно-насмешливые глаза, всё ещё сохранившие тёмный, таинственный блеск, которым я славилась в молодости. В последний раз, отступив на два шага, я оглядела всю себя, одёрнула юбку. Отмечу всё же ради справедливости, что белая кофточка с отложным стоячим воротничком мне идёт. Я надела бусы и отстегнула верхнюю пуговку. Мои груди, пожалуй, слишком бросались в глаза. Всё же я осталась собой довольна.
