Откуда он узнал, как подслушал, неужели он давно где-то рядом?
Нина еще сильнее вжалась в кровать от этой жуткой ненавистной мысли. Единственное, о чем она сейчас мечтала — это перестать слышать, видеть, чувствовать, просто исчезнуть, раствориться, не существовать. Она больше не понимала, как с этим жить. Она не знала, что делать, когда к ее окну на первом этаже приходит Зло. Ей раньше казалось, что зло это нечто абстрактное, невсамделишное и взрослые не совсем понимают, когда говорят о нем. А оказалось, что оно совсем настоящее, это Зло, оно довольно велико ростом, у него есть тело, руки-ноги, голова, длинные черные волосы и даже плащ… И еще длинные пальцы, и острые когти, которыми это Зло стучит ей по стеклу. Этот гулкий цокающий звук моментально вызывал у Нины испарину: она знала, что Зло рядом.
Нина замерла, как зверек, готовый принять смерть, и тоненько заскулила.
Услышав, наконец, милые сердцу звуки, Писальщик гнусно улыбнулся, оживился и заскрежетал по стеклу чуть слышнее и нетерпимее:
— Малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, я тебя слышу, малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш… Как я рад тебе… Покажи-и-и-и-сь… Подойди к окну-у-у-у… Малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш…
Он неестественно растягивал, словно выпевал слова, выстукивая при этом пальцами какую-то ритмичную мелодию. Нина слышала его довольно четко, пыталась приглушить своим плачущим голоском, но его слова все равно врезались в уши.
— Малы-ы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, хочешь, я стану твоим Робинзоном Крузо? Ты же любишь эту историю? Люби-и-ш-ш-шь? А ты будешь моей Пятницей… Или Маленьким при-и-и-нцем… Ну давай же, малы-ы-ы-ш-ш-ш, давай… — ворковал он сдавленным посмеивающимся голосом.
Нина уткнулась лицом в подушку и закричала, громко закричала, как ей показалось, так громко, что должен был сбежаться весь двор. Но крика этого никто, кроме подушки и Писальщика, так не услышал.
А он жил этими ночными звуками.
Нина вдруг поняла, что этот человек знает о ней намного больше, чем ей казалось раньше. Откуда он узнал про Робинзона? Или про Маленького принца? Или про то, что ей всегда холодно?
— Ну открой, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш, открой, ты же сама хочешь открыть занавески, подойди к окну… Как хорошо, когда ты рядом, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш!!!!!
Нина уже кричала не переставая, безумно, хрипло, беспросветно, закусывая подушку, словно ее душили. Ей показалось, что она видит себя со стороны, чуть сверху, не только себя, но и всю комнату: стол, заваленный книжками и разбросанными карандашами, школьную форму, брошенную на кресло, и одеяльный бугор, под которым трясется и кричит девочка — она сама. И это было так же ужасно, как и сознавать, что в ее окно скребется Писальщик. Нина кричала и кричала, сильно вздрагивая при новых ударах по стеклу, словно били по ней.
Писальщик был счастлив. Он жил такими моментами, питался ими, они заряжали его, давали энергию и являлись смыслом его никчемной жизни. Он взялся за решетку, словно пытаясь вырвать ее с корнем, но вдруг страстно прильнул к ней, стараясь быть ближе к окну и к девочке. Потом с усилием попытался просунуть свое жидкое лицо между решеток. Кожа на лице натянулась, но мужчина, не обращая внимания на боль, все продолжал таранить решетку и вот снова зашипел:
— Я уже здесь, я совсем рядом, я иду к тебе-е-е, малы-ы-ы-ш-ш-ш-ш…
Он, неестественно дергаясь и помогая себе всем корпусом, проталкивал лицо к стеклу, хоть и знал, что пролезть почти невозможно, но не мог остановиться, все втискивался в это игольное ушко, по-звериному все мощнее возбуждаясь и даже не замечая, как по разодранным щекам неровными струйками течет кровь. И сейчас он ни на что не обращал внимания — мыслями весь был там, в комнате, рядом с пищащим под одеялом существом, которое ждало его и кричало от желания и восхищения. Девочке, он был уверен, тоже передавались эти удивительные, наполнявшие его эмоции, и это детский писк придавал ему силы.
— Сейчас, малы-ы-ы-ш-ш-ш, сейчас-с-с-с…
Он вдруг отпустил от решетки руку, картинно поднял ее и, как в театре, немного из-за спины, торжественно и эффектно, словно за ним наблюдали зрители, взял себя сверху за волосы и снял свой блестящий черный парик, отбросив его к стенке. И словно оголил душу, так ему показалось. Парик на людях он не снимал никогда, он был частью его музыкального образа. От лысой головы пошел парок, он снова с усилием приник к решеткам, чуть было не впечатался лбом в стекло, и из-за этого ему показалось, что он почти проскользнул в комнату.
Выглядело это пугающе: человек в длинном черном пальто стоял, вцепившись в ржавые железные прутья, и пытался продавиться сквозь них, словно в нем, как в осьминоге, умеющем влезть в любую маленькую лазейку, не было ничего твердого — ни костей, ни хребта, ни черепа. Он неестественно подергивался, будто в нем пришли в движение застарелые животные гены, спящие до поры до времени и вдруг в момент ожившие вместе с каким-то болезненным упорством и странным, неподвластным разуму азартом — он вроде как понимал, что здесь ему никак не пролезть, но и не принимал препятствия, все вдавливался в решетку, безоглядно и напористо. По его голым щекам текла кровь, перемешанная со ржавчиной, но в темноте этого видно не было. Он рычал, и рык этот слышала девочка, растворяясь в страхе, крича тоненько и надрывно.
Нина вдруг села на кровати, поджав ноги, которые совершенно потеряли силу. Она бы убежала и закрылась в ванной, но поняла, что не может двинуться. Она бы спряталась под кроватью, но была от страха полностью парализована, обмякла, словно тряпичная кукла. И от полной безысходности стала монотонно биться головой о стенку, на которой висел коврик с мишками. Мерно раскачивалась, как болванчик, и ударялась виском о стенку под скрип и скрежет кровати. А вскоре уже перестала слышать ядовитое заоконное шипение и возню Писальщика, который все лез и лез сквозь железные колья, как вампир на живую кровь.
А Писальщику казалось, что он уже почти у цели, он поворачивал голову то так, то эдак, помогая себе руками, чтобы раздвинуть прутья.
Они, наконец, поддались, и окровавленное лицо прильнуло к стеклу… От неожиданности он крякнул и дернул задом, словно отложил личинку.
Нине было уже все равно. Обезумевший мозг, уже долго сотрясаясь о стенку, почти не реагировал на происходящее. Ей показалось, что она вдруг сильно уменьшилась, а сердце сжалось и совсем схлопнулось.
Она не услышала, как в замочной скважине повернулся ключ, открылась дверь и в квартиру вошла мама с Игорьсергеичем.
— Деточка, почему так темно? Ты уже легла?
Голос Игорьсергеича гулко прозвучал в темном коридоре. Он не любил непорядок. Вечер должен быть освещен, неправильно сидеть в темноте.
— Варенька, поставь чайку, я умираю от жажды, — попросил Игорьсергеич.
Варя повесила пальто в прихожей, сняла модные боты и пошла на кухню. А Игорьсергеич, совершенно непонятно почему и, наверное, первый раз с того дня, как ввалился в эту квартиру со своими лыжами, быстрым шагом пошел прямиком в Нинину комнату.
