Правая занавеска шевельнулась, приоткрыв черные, в скользкой грязи, солдатские сапоги, совершенно явные и почему-то не утопающие в киселе, как все остальное. Кисель отступал от них, словно был живой и побаивался подползать ближе. А Нина стояла, не двигаясь, будто снова кто-то невидимый крепко обхватил ее лодыжки.
Она не понимала, откуда появились эти сапоги, и самое главное, были ли они бесхозные или за занавеской кто-то прятался… Эта мысль застряла у нее в голове, и она поняла весь ужас своего положения: ноги приросли, а может, даже и проросли в кисель, она их совершенно не чувствовала и убежать от этого неведомого страха точно никак не смогла бы.
В это мгновение туман в комнате заклубился, словно снизу задул ветер, теплый, сильный и пахучий, словно снова пронесся дьявольский состав. Ветер резко взвился, поднял Нинино платье, обнажив худые ноги, а заодно и занавеску, под которой пряталась неясная темная фигура без лица.
Нина закричала: человек стоял к ней спиной, а сапоги были повернуты носами в комнату…
Нина проснулась от собственного крика. Подушка была мокрая, прилипшая от пота ночная рубашка неприятно холодила тело. Было еще темно, утро за окном даже и не намечалось, лишь свет фонаря привычно покачивался, оживляя тени. Нина решила больше не спать — ей не хотелось возвращаться в этот страшный сон и видеть его продолжение, а она была уверена: стоит ей заснуть, как кошмар вернется.
Она села на холодной, не успевшей высохнуть от ночного пота кровати, поджала озябшие ноги и соорудила вокруг себя сугроб из одеяла, оставив незакрытой только голову. Глаза слипались, спать хотелось безумно, но еще безумнее было возвращаться в тот дьявольский кисель. Чтобы не заснуть, Нина стала читать стихи: Чуковский, Барто, Маршак и снова Чуковский, Барто…
Я знаю, что надо придумать,
Чтоб не было больше зимы,
Чтоб вместо высоких сугробов
Вокруг зеленели холмы.
Смотрю я в стекляшку
Зеленого цвета,
И сразу зима
Превращается в лето.
Нина повторяла стихи как молитву, и вроде становилось чуть легче. Но вот стихи кончились. Голова затуманилась, опустошилась, сон все настойчивее клонил ее, зарывая в сугроб из одеяла, но она все боролась и боролась, подтыкая подушку под себя, все время копошась, чтобы не дай бог не заснуть, но под самое утро так и забылась сидячим сном.
Все дни у нее теперь стали предвестниками ночи.
Она понимала, что свет — это временно и недолговечно, он уйдет, и опустится мгла. А за мглой сразу непроглядная темень.
А в темноте приходит Он.
И она с ужасом ждет его появления как чего-то неотвратимого, как вечного спутника тьмы, и, если не сегодня, так завтра или через неделю, он все равно возникнет у ее окна, зловеще улыбаясь и перебирая решетку длинными тонкими пальцами. И она знает, что этого все равно теперь не избежать, и прячется, скрючившись, под душным потным одеялом, все ждет и ждет с нарастающим страхом прихода этого ночного человека, и прислушивается ночами, не раздадутся ли торопливые удары костяшек по стеклу, мгновенно заставляющие сердчишко падать вниз, даже не в пятки, а просто на землю, превращая его в никчемный трусливый кусок мяса.
Нина стала понимать Михалну, которая ходила по двору вся в белом — она, наверное, тоже много знает о ночи, может, даже встречалась когда-то с ночными людьми и всякими существами и теперь, став взрослой, отпугивает темноту своим светлым видом. Ей так же, как и Нине, плохо без света, и ее завешанная белыми тряпками и яркими голыми лампочками квартира — островок света среди страшного черного зловещего двора. Но она высоко, на втором этаже, ей должно быть спокойнее, а Нина внизу, у самой земли. Ей стало казаться, что темнота каждый вечер пробуждает на земле что-то нехорошее и не случайно бог придумал ночью усыплять людей, чтоб они не пугались и не видели, что именно происходит по ночам.
А вот Нине повезло не так, как всем остальным. Она не спит и видит, как деревья отбрасывают крадущиеся живые тени ей на стенки комнаты, слышит, как тяжело вздыхает и поскрипывает дом, стараясь защитить от ночи своих жителей, как от ужаса замолкают вечно орущие птицы, которым, наверное, сверху все очень хорошо видно, и они от ужаса просто немеют.
Нина стала постоянно обо всем этом задумываться. В такие моменты очень сложно было с ней о чем-то поговорить.
— Ниночка, малыш, что с тобой? У тебя что-то болит?
Мама все чаще и чаще задавала ей такие вопросы. Нина поднимала тогда на нее свои чуть раскосые глаза, но казалось, что взгляд не останавливался, а проходил куда-то вглубь и дальше, сквозь маму. Нина словно смотрела, но не видела — так оборачиваются на звук слепые и беспомощные, не понимая, чего от них хотят.
— Солнышко, что с тобой? Что тебя тревожит? У тебя точно ничего не болит?
Мама задавала вопросы довольно часто, но Нина после минутного молчания спокойно, не глядя в глаза, говорила:
— Просто я не хочу спать.
— Странная она у тебя какая-то стала, — сквозь закрытые глаза сказал как-то Игорьсергеич, обращаясь к Варе. — Просто дикий зверек. Я вчера утром в ванную пошел, помылся — минут пятнадцать, наверное, заняло — пытаюсь открыть дверь и чувствую, что она из коридора чем-то приперта. Поднажал, открыл, а у двери на полу дочка твоя, привалившись, спит. Я испугался, думал, плохо ей, наклонился, чтоб разбудить, а она увидела меня и как закричит прямо мне в лицо каким-то не своим жутким голосом! Стала махать руками и даже оцарапала меня до крови!
Игорьсергеич открыл глаза, взглянул на Варю строгим директорским взглядом и сунул ей под нос оцарапанную руку.
— Ты бы разобралась с дочкой. Если ничего не предпринять, станет скоро с ножом на всех кидаться! Что это за дела! Совсем неадекватная стала! Надо ее врачу показать!
Варя было вспыхнула, чтобы защитить дочь, но ничего не сказала, поскольку и сама стала замечать, что с Ниной что-то происходит. Дочка стала отстраненной и ни в чем не заинтересованной, делала все механически и редко смотрела в глаза. Почти перестала улыбаться, а смеха ее заливистого уже давно не было слышно. Сколько Варя ни пыталась дочку выспросить, ничего не получалось. «Все нормально, мам, все нормально», — слышала она в ответ одно и то же.
— Да не страдай ты так! — постаралась успокоить ее Бабрита, когда Варя встретила ее во дворе, нагруженную сумками, и пожаловалась, что Нинка совсем замкнулась.
— Нашла о чем волноваться! Кес-ке-се? Возраст у нее! Переходный! Хоть дома сидит, и радуйся! Моя в ее возрасте дерзить начала, а однажды даже ночевать не пришла! Как я с ней намаялась, ты себе не представляешь! Это сейчас все чинно-мирно-благородно, а тогда нерв на нерве, чуть ее не убила! Потерпи, Варюх, урегулируется все со временем, потерпи!
Бабрита поставила на скамейку тяжелые авоськи с картошкой в глине и замасленными железными консервами.
— Может, к врачу ее сводить… Похудела, от ее килограмм-то еще минус, совсем прозрачная стала, одни глаза остались. Еще и засыпает на ходу, как сомнамбула ходит, — Варя, нахмурившись, расстроенно перечисляла Нинины проблемы, которые надо было как-то решить.
