Наконец она решилась и одним махом, как обезьянка, вспрыгнула на подоконник, потянула за шпингалет, чуть приоткрыла раму и дернула платье, которое поддалось на удивление легко. Нина была готова к любым ночным ужасам и неожиданностям, подземным голодным паукам, вылезшим из норы и жаждущим крови, чужим пугающим дядькам, скребущимся к ней в окно, — ко всему, что могло ожидать ее извне.
Но ничего не случилось.
Она торопливо, словно снова прячась от Писальщика, спрыгнула с подоконника, задернула занавески и бросила платье в открытый шкаф. Старые, полосатые, давно потерявшие форму тряпки, свисающие по обеим сторонам окна, стали для нее сейчас главной защитой. Они охраняли ее от того непонятного, что происходило за границей ее маленькой комнаты: от черных теней, которые хищно скользили по стенам, от вечного мха под окном, сильно притоптанного за последнее время незнакомцем, да и от самого незнакомца, жадно и немигающе глядящего из темноты ей прямо в глаза.
И темноту она стала бояться. Раньше она даже любила оставаться без света одна, лежала, рассматривала серый ночной потолок и черные углы, в которых жили снусмумрики — так они с папой называли сонных домовых, которые заведовали хозяйским сном. В каждой комнате жило по четыре снусмумрика, по одному на каждый темный и совсем нестрашный угол, и когда они с папой дали им имена, то Нина совсем перестала бояться ночи — знала, что они, все вчетвером — Спо, Кой, Ной и Ночи, — ее оберегают.
А сейчас они ушли.
Нина больше не чувствовала их рядом.
Ее бросили все. Так ей стало казаться.
Даже папа, который больше не любил приходить в эту квартиру. Нина это понимала, но виду не подавала. Да и сам папа никогда об этом не говорил, лишь грустно смотрел на нее, держа маленькую теплую ладонь в своей.
И бабушка почти не приезжала — да нет, не почти, а совсем перестала появляться, ведь она все-таки была папиной мамой. Ее шумные приезды закончились. А как живописно она всегда возникала в дверях, обвешанная сумками с трехлитровыми банками огурцов с пупырками, райского, как говорила, смородинного варенья, черного пахучего вяленого мяса, десятками яиц в корзинке, чудом сохраненных в тряском поезде! Как долго причитала, глядя на вытянувшуюся внучку: «Уж ты боженьки ж ты мой, вы на нее все только поглядите! Той-то год она у меня по пояс ходила, а нынче-то по плечо будет! Ты ж моя красавушка! Больно худенькая только, сразу видно, московская!»
И слова ее смешные уже не слышались: мочалку она называла вехоткой, а кладовку шафрейкой. И не разрешала внучке болтать ногами, сидя на стуле: не котряй, прикрикивала, котрять ногой — черта тешить!
А потом ее всей семьей провожали на поезд, и она снова по привычке рвала ручку купе на себя и сердилась, что та никак не поддается. Снова все хохотали, усаживали ее у окна, и пока не набилось других попутчиков, она моментально накрывала крошечный купейный стол, чтобы по бутербродику перед дорожкой, словно провожали вовсе и не ее.
И вот теперь совсем перестала наезжать в город. «Насильно мил не будешь», — сказала. Ее не ждали и не звали больше.
И сама мама как-то изменилась. Нина никак не могла себе это объяснить, просто чувствовала. Мама вроде была такая же, ну точно такая же, как и раньше, когда оставалась с ней наедине, но стоило только в квартире появиться Игорьсергеичу, то сразу как-то серела и уменьшалась в размерах. Это очень сложно было понять, но Нина своей чуткой алтайской кровью мгновенно ловила эти изменения в воздухе, когда Игорьсергеич находился рядом. Он ничего плохого никогда не делал, даже не говорил, нет, но Нине сразу передавалась мамина неловкость — за дочку, за то, что она все время мешается под ногами, громко разговаривает или чавкает за столом, а это очень невоспитанно, деточка, ты же понимаешь!
И ведь все родные вокруг были, слава богу, живы и здоровы, но рядом-то никого не было. Даже снусмумриков. Нина пока справлялась, как могла. Но по-детски, как только за окном становилось темно, привычно ждала горя.
Она включила свет в коридоре, оставила открытой дверь и легла в постель. Ей никак не удавалось себе объяснить, зачем этот мужчина так часто приходит к ней под окна и пугает ее.
А понять хотелось.
Может, тогда ушел бы этот жуткий страх, стань все известно. Чего он добивается? Ему что-то нужно? Он же видит, что через решетку не пролезть, а дверь заперта. И чего он тогда ходит? А вдруг и в соседнем доме так ходил мужик, прежде чем обокрасть? Высматривал, примеривался, а потом раз — и все вынес? «Ну а что у нас-то выносить? Ничего особенного нет: ни картин, ни вещей дорогих, разве что Брокгауз с Ефроном в золотых обрезах! — Но тут Нина даже привстала на кровати от этой крамольной мысли, — нет, книги ни за что не отдам!»
Вскоре она заснула, наревевшись и настрадавшись за последние несколько часов. Уже совсем засыпая, услышала, как пришла мама Варя с Игорьсергеичем, и почувствовала у себя в волосах легкий мамин поцелуй.
— Спи, малышка, спокойной ночи, — раздался нежный шепот.
Ночью Нине снова приснился кошмар. Простые добрые сны, наполненные светом, стрекотом кузнечиков и пахучим лесом, ей последнее время не снились, теперь она видела только кошмары. Она проснулась от какой-то запрятанной тревоги, которая все нарастала и нарастала, а когда терпеть это стало уже невмоготу, Нина резко села на кровати и спустила ноги на пол, вскрикнув.
Весь пол был залит серым клейким киселем, который моментально обхватил тоненькие девчачьи щиколотки, не давая пошевелиться. Нина встала, качнувшись, и, примерившись, попыталась сделать шаг вперед. С трудом, но получилось. Она шла как по канату, балансируя руками, чтобы удержаться и не рухнуть в слизь. Кисель доходил почти до колен, а еще выше клубился дымок, словно Нина утопала в грозовом облаке. Она тяжело сделала еще шаг, и еще, взбудоражив облако и оживив застывший кисель.
От этого киселя чем-то странно пахло, Нина долго не могла распознать, чем именно. А потом поняла — это было похоже на то, как обдает теплым затхлым воздухом из тоннеля метро, куда только что ушел со свистом состав, воздухом чуть пыльным и немного дегтярным, как разогретые шпалы знойным летом. Она, поморщившись, сделала еще один шаг к двери. Но вдруг комната начала увеличиваться в размерах, и чтобы дойти, наконец, до коридора, Нина измоталась вконец, потратив слишком много усилий и времени.
В коридоре вонючего киселя почему-то не было, лишь густой серый туман. Нина увидела, что входная дверь чуть приоткрыта и с лестничной площадки видна полоска света. Нина сразу поняла, что в квартире кто-то есть, и этого кого-то надо обязательно найти. Ноги передвигались еле-еле и весили по целому пуду каждая. Сначала она с трудом затащила себя на кухню и увидела, что колючие кактусы в горшках ожили и о чем-то громко разговаривают на непонятном хрюкающем кактусном языке, показывая длинными острыми иголками в сторону занавешенного окна. Кроме них, на кухне никого живого не было. Нина ничему не удивилась, развернулась и поплелась обратно по серым облакам.
Маминой комнаты не нашла, только длинный-длинный темный прогорклый коридор, по которому она добрела до своей спальни, держась за стенку. Потом снова храбро вступила в кисель и почувствовала, как ноги почти моментально прилипли к полу. И вдруг резко дернулась — она явно ощутила, что теперь в комнате не одна.
